Салтыков-Щедрин

«…пропаганда у нас идет своим чередом и не может не идти. Ее обильно питают печальное положение крестьянского люда и непроходимая дрянность помещиков, которые наивно воображают, что имеют дело с прежним крепостным людом… Живя в деревне и видя, что кругом делается, невольно сам чувствуешь в себе нигилистическую струнку…»

В это время многие из русских писателей, прежде относившихся к революционной молодежи довольно настороженно, вынуждены были изменить свое мнение. Нотки несомненного сочувствия к ней звучат в письмах Л. Толстого, Достоевского, Тургенева. Действительно, самоотверженность и преданность делу среди людей, вызвавшихся служить народу, были поразительны. Но положение их было необычайно трагическим.

Те, кто шел в народ, вначале надеялись, что их слова произведут почти мгновенное действие, подобно факелу, брошенному в пороховой погреб.

Находились энтузиасты, которые уже выбирали артиллерийские позиции для будущих боев с войсками!

Но те самые деревни, которые так легко вспыхивали от одной спички, совсем не спешили заниматься революционным пожаром.

Постепенно революционеров охватывало все большее и большее разочарование в результатах пропаганды. Вместо порохового погреба им стала мерещиться «бездонная бочка Данаид», бесследно поглощавшая все усилия и бродячих агитаторов и целых «оседлых» групп. Крестьянская беднота была невежественна и забита, а кулаки и кабатчики быстро поняли, что непрошеные просветители могут кое-что порассказать об источниках их обогащения. Эти новоявленные хозяева деревни пустили в ход все свое влияние на соседей, чтобы аттестовать революционную пропаганду как «барские затеи» и «крамолу», за пособничество которой не поздоровится. Кулаки, помещики, попы — все они оказывали живейшее содействие рыскавшим в поисках пропагандистов полицейским чинам, число которых все увеличивалось (в 1879 году правительство ввело урядников). Началась форменная вакханалия расправ, доносов, облыжных оговоров, сведения личных счетов под видом защиты «священных основ». Появившаяся в деревне книжка вызывала подчас сложнейшее и строжайшее расследование, способное навек отвадить от дальнейшего чтения. Еще Некрасов описывал недоумение иностранного путешественника, удивленного «странным» поведением своих собеседников-крестьян:

…заикнулся про школу, про книги —
Прочь побежали. «Помилуй нас бог!

Книг нам не надо — неси их к жандарму.
В прошлом году у прохожих людей
Мы их купили по гривне за пару,
А натерпелись на тыщу рублей!»

Впоследствии, при расследовании, даже злейший враг революционеров Победоносцев приходил в ужас от того, что творили «защитники порядка». «Относительно многих молодых людей, сосланных в отдаленные губернии или в Сибирь, не могли даже добиться сведений, за что они были подвергнуты такому жестокому наказанию. В большинстве других случаев поводы были самые ничтожные и подозрение вовсе не доказанное», — свидетельствовал Чичерин, которого также трудно было заподозрить в симпатиях к прогрессивной молодежи.

Разочаровавшись в деятельной поддержке народа, преследуемые кровожадной сворой полицейских и добровольных сыщиков, годами без суда томившиеся в тюрьмах, подвергавшиеся не только жестоким наказаниям, но и беззаконным издевательствам, революционеры все больше проникались мыслью о необходимости ответного террора. Не только самозащита и жажда мести толкали их на этот путь: они надеялись, что хотя бы взрывы бомб и пистолетные выстрелы приведут в действие дремлющие в народе силы и подвигнут на более смелые поступки робких либералов.

Царское правительство, со своей стороны, сделало как будто все, чтобы мысли о терроре, смутно бродившие в горячих головах, претворились в действие.

В июле 1877 года петербургский градоначальник генерал-адъютант Трепов при посещении дома предварительного заключения ударил и велел высечь арестованного Боголюбова-Емельянова. Вся тюрьма словно взвыла от боли, от неслыханного оскорбления. Возмущенные крики, звон разбиваемых стекол, гул дверей под ударами кулаков не заставили Трепова отменить свое позорное распоряжение.

— Я ничего против него не имею, но нужен был пример, — объяснил он свой поступок на следующий день и в доказательство своей объективности добавил: — Я ему послал чаю и сахару.