Сальватор. Том 2

Маршал протянул ей обе руки. Княгиня схватилась за одну из них, поднесла к губам, горячо поцеловала и воскликнула в страстном порыве:

– Господь призывает меня к себе… Я буду о вас молиться!

Уронив голову в подушки, она прикрыла глаза и без всякого перехода уснула навсегда, как угасает ясный день в сумерках.

– Рина, Рина! Любимая моя! – закричал маршал, находившийся во власти самых противоречивых чувств после описанной нами сцены. – Открой глаза, посмотри на меня! Да ответь же ты!

Я тебя простил, я прощаю тебя, бедняжечка! Слышишь меня?

Я все тебе прощаю!

Он привык к тому, что его жена почти всю свою жизнь молчала, и теперь, глядя в ее безмятежное лицо, не заметил ничего, что свидетельствовало бы о смерти. Он привлек к себе жену и поцеловал в лоб.

Но на него вдруг повеяло могильным холодом, а когда он поднес свои губы к губам и не ощутил ее дыхания, он наконец понял, что произошло с его несчастной супругой. Он осторожно опустил ее голову на подушку, воздел над нею руки и произнес:

– Что бы ты ни совершила, я прощаю тебя в эту критическую минуту, несчастное и слабое создание! Какой бы грех, какое бы преступление ты ни совершила, я призываю на твою голову благословение Божие.

В это мгновение послышался детский голосок:

– Мама, мама! Я хочу тебя видеть!

Это была Пчелка. Она с нетерпением ожидала в будуаре, когда закончится разговор княгини с мужем.

Две сестры торопливо вошли в спальню, так как Регина сопровождала Пчелку.

– Не входите, не надо, девочки! – рыдающим голосом выкрикнул маршал.

– Я хочу видеть маму, – захныкала Пчелка и побежала к кровати княгини.

Однако маршал преградил ей путь. Он обхватил ее за плечи и подвел к Регине.

– Ради Бога, уведите ее, дитя мое! – взмолился он.

– Как она? – спросила Регина.

– Ей лучше, она уснула, – солгал маршал, и голос его задрожал. – Уведите Пчелку.

– Мама умерла! – простонала девочка.

Регина с Пчелкой на руках подскочила к кровати.

– Несчастные дети! – тяжело вздохнул г-н де Ламот-Гудан. – У вас нет больше матери!

Сестры в один голос зарыдали.

На их крики маркиза де Латурнель и камеристка в сопровождении аббата Букмона явились в спальню.

При виде лицемерного аббата Букмона маршал на время позабыл о собственной боли и вспомнил о жалобах княгини, после того как аббат вышел из ее спальни. Маршал подошел к священнику и, строго на него взглянув, с важностью проговорил:

– Это вы, сударь, заняли место монсеньера Колетти?

– Да, господин маршал, – подтвердил священник.

– Ну что же, сударь, ваш долг исполнен. Женщина, которую вы исповедовали, мертва.

– С позволения господина маршала, – сказал аббат, – я проведу ночь у тела несчастной княжны.

– Ни к чему, сударь. Я сделаю это сам.

– Обычно, господин маршал, – продолжал настаивать аббат, видя, что его прогоняют второй раз за день, – эта печальная обязанность выпадает на долю священника.

– Вполне возможно, что так оно и есть, господин аббат, – не допускавшим возражений тоном проговорил маршал. – Но, повторяю, ваше присутствие здесь отныне ни к чему. Честь имею кланяться!

Он повернулся к аббату Букмону спиной и пошел к двум сестрам, прощавшимся с матерью. Аббат был взбешен оказанным ему приемом. Он с вызовом нахлобучил шляпу, как Тартюф, с угрозами покидавший дом Оргона:

Отсюда скоро уберетесь сами,

Хоть мните вы хозяином себя! –

и вышел, громко хлопнув на прощание дверью.

Такая выходка, несомненно, требовала наказания. Но маршал де Ламот-Гудан был в эту минуту слишком поглощен своим горем и не обратил внимания на наглое поведение аббата Букмона.

Стемнело. В спальне княгини царили полумрак и гробовая тишина.

Вошел лакей и доложил, что ужин готов. Однако маршал от еды отказался. Он отпустил всех, после того как ему принесли лампу, и, оставшись один, пристроился рядом с комодом, у которого, бывало, подолгу простаивала княгиня. Вынув из кармана связку писем, маршал трясущейся рукой потянул за ленточку, развязал их и сквозь слезы стал с трудом читать одно за другим.

Первое письмо было от него, написанное на биваке накануне сражения; второе было из лагеря на другой день после победы.

Все письма были написаны во время военных действий, во всех звучала одна и та же мысль: «Когда мы вернемся во Францию?»

Иными словами, все письма мужа свидетельствовали об его отсутствии и указывали на то, что жена одинока и всеми покинута.

Вот через какую дверь вошло несчастье в жизнь княгини:

через его отсутствие и ее одиночество.

Он помедлил, заметив чужой почерк, словно, прежде чем идти дальше, он должен был осознать уже пройденный путь. На этом пути он представил себе свою жену – слабое существо, блуждающее без поддержки, без помощи, во власти первого попавшегося голодного волка.

Он повернулся к телу жены и подошел ближе со словами – Прости, дорогая! Прежде всего, виноват я сам. Да простит меня Господь, первый грех я беру на себя.