Сам

Притягательней Ашоки правителя для него не было. Додуматься до миротворчества и осуществлять его еще до новой эры, когда войны представлялись нормой жизни, подобно кочевьям и хлебопашеству, — богочеловеком надо родиться, пророком, по крайней мере. Так бы и отдал он, Морис Данциг-Сикорский, судьбу миротворчеству, если бы не пропаганда милитаризма его идеологами. Им не откажешь в искусстве тактики и стратегии. Весь арсенал вооружений применяют: скорострельное оружие информации, минные поля дезинформации, массированные налеты с использованием тяжелых бомб исторического опыта, ракетно-ядерные удары средствами политики, экономики, морали… Доводят сознание до аберрации, равнозначной сумасшествию: тьму принимаешь за свет, обман за подлинность, страх преломляется в тебе до состояния убеждения. Психологию паники, порождаемую военной обстановкой, они научились вживлять с помощью этого арсенала психологического убоя народов и личности в условиях мира. Мало-помалу я, миротворец с младых ногтей, стал ощущать пацифизм как непатриотизм, страшиться своей гражданской убогости, запаниковал о том, будто бы путем нравственного искажения сформирован предательским образом. Я порвал с дедом и поступил в общевойсковой колледж. Меня стращали социализмом, тогда как перво-наперво готовили к ведению войн со странами, единокровными моей стране по капиталистической формации, низменней того — со странами, едва освобожденными от колониальной зависимости и только что встающими на дорогу капиталистического развития. У них велика нужда в поддержке, они малоразвиты, нищи, мы их изничтожаем всей мощью современных батальных аппаратов и систем. Социализм на поверку оказался дружелюбным внутри своей системы, за исключением отдельных конфликтов, носящих характер казусов. Отношение к передовым капстранам у социализма весьма терпимое. Отношение же к странам третьего мира благороднее, не в пример нашему: он бескорыстен с ними, жалеет их, как взрослые слабеньких детей, тогда как мы выкачиваем из них для бесконечного самообогащения труд и геологию, опутывая при этом цепями долгов, из которых немыслимо освобождение. Кстати, Сержантитет превратил наш народ в подобье народа третьего мира. Когда труд, особенно рабочий, становится областью насилья и презрения, нам нечего ждать, кроме катастрофы.

У Курнопая, кто за последнее время то и дело впадал в смертельное отчаяние и спасался, оно не то чтобы не вызвало снисхождения, а словно бы стало ненавистным до неузнаваемости. Прыжками он подлетел к кондиционеру и выключил его; непроизвольно пышный шум кондиционеров совместился с каким-то иссушенным голосом маршала. И так как Данциг-Сикорский буднично приподнял над влажной вмятиной подушки голову мудреца, запоздалого в своем прозрении, Курнопай отрезвел от порыва гнева и, чуть не плача, спросил:

— Неужели вы раньше не додумывались до того, о чем говорили?

— Некогда было.

Простецкий ответ маршала обескуражил Курнопая до такой степени, что он, грудь которого наполнилась воздухом для хохота, звука не сумел издать, что он, готовый, когда отхохочет, язвить над его святой от неведения военной службой, одно лишь только смог — сесть на пол и скорбно замереть, как сидели возле гроба в их квартале мужья, жены которых умирали, оставив маленьких детишек.

Целенаправленное шлепанье ступнями и всхоркнувший кондиционер, включенный решительной рукой, заставили Курнопая помыслить о том, что старикан еще полон самообладания, и было нелепо слышать ему вопрос вздохнувшего над ним Данциг-Сикорского, вероятно ли для него теперь искупление.

— Однажды Ганс Магмейстер, я не уверен, что он не циник, мне шепнул на занятиях, что земное время человечества истекает, последние капельки дней выдавливает для нас солнечный союз планет. Искупление, коли поверить Гансу Магмейстеру, обессмыслилось. Я же не верю упадничеству планетарного пошиба. Над нами ведь есть верховный взор Бога, САМОГО и Природы. Не допустят они полного истечения времени для человечества. Лично на себе я испытал подсказкиСАМОГО при угрозе междоусобных кровопролитий в нашем обществе. А раз так — искупление возможно.

Данциг-Сикорский опять над ним вздохнул. Вздох был коротким и пресекся, будто от черного мысленного испуга.

— Неужели так трудно переменить насильственный принцип существования на миротворческий? — возмутился Курнопай. — Сотни тысяч человек послать на гибель было легко… А ведь всем хотелось жить. И почти все не оставили после себя детей и не осуществили надежд возвысить народ, не проявили своего дара, не познали счастья.

Байки, сдобренные ехидством, о застенчивости великого маршала по части женского пола не переставали крутиться в училище термитчиков. Но что-то не слыхивал Курнопай о простоватости Данциг-Сикорского. И вдруг снова бесхитростное признание. Да, легко было посылать на гибель. Всеоправдательной и прекрасной считалась смерть за державу. Отдать жизнь за нее — возвышенней предназначения тогда и не было. Не долга — предназначения.

— А умереть за САМОГО?