Сам без оружия

Когда к нему пришел Азиат с просьбой взять в оборот одного фраера и вытянуть из него все, что тот знает о некоем портфеле и бумагах, что в нем были, Костыль думал, что дело это плевое. К тому же Азиат дал хороший аванс и пообещал вдвое больше за результат. Фраера же после допроса следовало прирезать и бросить где‑нибудь на улице, предварительно вывернув все карманы, сняв часы и цепочку. Типа, убили ради грабежа.

Дело и впрямь плевое, хотя такой расклад Костыля насторожил. Зачем Азиату труп? Но раз платит, то получит и признание, и труп.

Однако когда подручный Козыря Ванюта Хвост походил за фраером, мнение старого изменилось. Фраер, оказывается, был не сам по себе, а вместе с какими‑то залетными, и те вроде как снимали синему. Хватало там и баб приличных, и мужиков. Лезть к таким себе дороже. Сам фраер хиляком тоже не выглядел, здоровенный детина, такого на понт не возьмешь, в морду на улице не засветишь.

Пришлось пускать в ход Анютку – молоденькую уличную, которой и четырнадцати толком не исполнилось. Стрижка под пацана, худая фигурка, голосок тонкий. Переодеть – ну как есть пацан лет одиннадцати‑двенадцати. Несмотря на молодость, девка была пробивная, дерзкая. Клиентов сама выбирала, из тех, кто поприличней. И брала с них хорошую деньгу.

Костыль держал ее при себе, пользовал по случаю, защищал, баловал мелкими подарками. Девчонка и рада была.

В этот раз тоже все сделала хорошо. Отвлекла, выжала слезу, а Морда врезал фраеру по затылку набитым песком чулком.

И все шло как надо, но тут фраер вдруг объявился, и вышло, что он честный вор с кличкой Скок. А своего вроде как западло под нож подводить. Впрочем, Костыль всякую кровь лил, и воровскую тоже. Но сейчас брать грех на душу не очень и хотелось.

– Должок за тобой, Гриня, – словно размышляя, проговорил Костыль. – Порт ты взял, камешки, хрусты… Хороших людей обидел.

Григорий хотел было спросить, откуда Костыль узнал про портфель, который он освободил, но сдержался. Пусть дальше говорит, авось что интересное ляпнет.

– За это ответить надо, – закончил Костыль, пристально глядя на пленника.

Подручный Костыля стоял молча, рта не раскрывал, видимо, вообще права голоса не имел.

– Ну что молчишь, милай? Аль помочь вспомнить?

Скорин поморщился, представил, что сейчас сделает этот мордатый по команде Костыля, и понял, что надо говорить. Молчание ничего не даст, его просто превратят в кусок мяса с кровью.

– Не было там ни хрустов, ни камней. Бумаги были. И ничего больше.

Костыль кивнул и ласково улыбнулся.

– И где бумаги?

– Отдал продюсеру, – видя, что Костыль не понял, пояснил: – Главному на съемках.

– А ты не врешь, Гриня? Может, заныкал бумаги‑то?

– А ты спроси у того, кто тебя послал, – надо ныкать эти бумаги или нет? Он тебе растолкует.

Костыль подошел ближе, растянул губы в мерзкой усмешке и вдруг врезал Григорию по шее. Тот увидел удар, успел прижать плечо к голове, и кулак угодил в ухо. Больно не так чтобы очень.

– Не груби мне, Скок, – спокойно сказал Костыль, украдкой потирая руку. Отбил о голову этого баклана. – За грубость и голову оторву. Где бумаги?

– Я сказал – у продюсера. Хочешь узнать – спроси у него. Только смотри, он и сам может голову оторвать.

Костыль нахмурился. Не врет парень. Просьба Азиата выполнена – судьба неких бумаг выяснена. И кто взял – понятно. Похож этот Скок на кого‑то, но на кого? Видел Костыль такие же глаза и улыбку. У кого? Да теперь и не важно.

– Ладно, милай… если соврал…

Костыль обернулся на мордатого, тот отлепился от стены. И Григорий вдруг понял, что сейчас его убьют. Просто придушат или нож под ребра сунут, и все. Глупая до смешного смерть. Накануне новой жизни. Ну, Гриня, пришел твой час. Зато отца с братом увидишь… может быть.

– Помолись перед смертью, – честно предупредил Костыль. – И не бойся, успокоим быстро, без мучений. За кого свечку поставить‑то?

Мордатый встал рядом с Костылем, многозначительно поиграл плечами, но тот жестом остановил его.

Григорий покрылся потом, губы свело судорогой. Он глубоко вздохнул, унимая дрожь, и попробовал взять себя в руки. Подыхать, так человеком, а не слизняком. Хер с ними, с этими подлюгами, Скок не будет рыдать и вымаливать жизнь. Пусть подавятся.

– Григорий Павлович Семенин. Гриша‑Скок.

– Может, весточку кому передать? – спросил Костыль. – Я сделаю.

– Некому передавать, один я остался. Сирота. Отца и брата легавые убили, а теперь блатные дружки и самого на тот свет определяют.

Костыль помрачнел. Совсем погано выходило. Своего блатного порешить в угоду Азиату – выходит западло. Узнай кто – за такое на сходняке и по ушам дать могут.

– Как родителя‑то звали?

– Павел Семенин. Паша‑Гусь.

– Что? Гусь? Твой отец – Паша‑Гусь?

Костыль изумленно смотрел на пленника, не замечая, как отвисает его челюсть.

Григорий удивленно раскрыл глаза. Чего это он? Ровно покойника увидел.

Мордатый, словно почуяв, что расправа откладывается, зарычал и шагнул вперед. Костыль, не оборачиваясь, двинул локтем назад. Мордатому такой удар – что свинье щелбан, даже не заметил. Но послушно остановился и засопел.