Сам о себе

Читая рассказы и стихи современных советских писателей, общаясь с ними, я невольно подружился с этими талантливыми авторами, и такая дружба имела, да имеет и теперь, большое значение для меня. Так была для меня всегда неисчерпаемо благотворна каждая моя встреча с С. Я. Маршаком. Он заражал собеседника своей любовью к поэзии, своим знанием и проникновением в тайны ее мастерства.

Как проникновенно рассказывал он о мастерстве Пушкина, о смене ритма в строфе:

Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова...

Как в этой строфе предпоследняя строчка в сочетании слов «Обратно шла, гневна, бурлива» работает эмоционально.

Или обращал внимание на то, как в поэзии может звучать неожиданно сознательное повторение прилагательного и образованного от него наречия, которое в другом сочетании слов могло бы показаться неискусным.

Это были пушкинские строки:

Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна.
На печальные поляны
Льет печально свет она.

Он заражал меня своим восхищением лермонтовскими вершинами поэзии, благоговейно читая:

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.

С каким воодушевлением он отзывался о высших образцах лермонтовской поэзии. О «тишине», которую подчеркивает строка: «И звезда с звездою говорит». И поэтическом звучании этой тишины.

А затем с увлечением читал мне некрасовского «Филантропа», бережно любуясь словом «частию» в начале стихотворения, характерным для чиновного разговорного стиля:

Частию по глупой честности,
Частию по простоте
Погибаю в неизвестности,
Пресмыкаюсь в нищете.

Тут же он переходил и на другие темы, щедро делясь своими наблюдениями художника, говорил о красоте далекого костра и о звучании далекой песни. И почему получается так, что далекая песня западает в сердце по особенному и больше, чем та, которую поют близко и громко. И еще и еще многие наблюдения, мысли, выводы.

Затем с юным порывом С. Я. Маршак рассказывал, как он сам добивался правильного звучания той или иной строчки, как кропотливо искал верного отображения Бернса или Шекспира в своих переводах. Невольно для самого себя он становился учителем актера, так как, рассказывая и делясь со мною сложным процессом своего мастерства, он прежде всего заставлял меня задумываться и искать такой же точности и лаконичности и в мастерстве актера. Я уходил от него как бы начиненный творческим кислородом.

Не менее плодотворно и интересно протекали встречи с К. И. Чуковским, который находил время для советов по пополнению моего чтецкого репертуара.

С. В. Михалков, талантливейший поэт, заражал меня всегда своим острым восприятием нашей действительности, своим неисчерпаемым юмором. Мне кажется, что он очень ценил мое понимание его юмора и его поэтических достоинств. Не было басни, которую он бы мне не прочитал и не узнал моего мнения, выпуская ее в свет. Так же дружески он посвящал меня в свои драматургические и сценарные замыслы. И только в последние годы наша дружба, по трудно объяснимым причинам, померкла, если не кончилась вовсе.

Много советов получал я от моих друзей по поводу выбора репертуара для моего чтения. Я с грустью думаю, почему эти дружеские встречи были ограниченны. Почему такой дружбы у меня не было и не получилось ни с кем из наших драматургов. Они были бы так обоюдно полезны. Мне кажется, что прежде всего сами наши драматурги нуждаются в таком дружеском общении с актерами. Дружба с Михалковым была полезна и для него самого. Я не только пропагандировал его детские стихи, его басни с эстрады, я убедил его написать первую шуточную басню, дал ему тему, и, собственно, с моей легкой руки в дальнейшем он стал увлеченно писать свои великолепные басни.