Сам о себе

И драматург и сценарист не могут не дружить с актером. Но есть еще драматурги, которые совершенно сознательно избегают творческой дружбы с актером. Актер, по их мнению, мешает и может сбить драматурга с избранного им пути. Я знаю на практике, что требования актера к драматургу, заключающиеся в правдивости действий образа, в логике развития этого образа воспринимаются порой драматургом не как стимул к усовершенствованию своего произведения, а как досадное вмешательство, излишняя придирчивость. Драматург забывает, что такую придирчивость к художественной правде настоящий актер прежде всего предъявляет к самому себе. И требует такой же взыскательности от драматурга. Если актеру нужно в корне пересмотреть свой образ, то он не может пользоваться «клеем и ножницами», как это делает порой драматург. Актер пересматривает все свое поведение, от первой секунды до последней. Изменяя в корне свое решение образа, он не может изменить только несколько интонаций. Он меняет все интонации, от первой до последней, он впускает в образ новую кровь. Я же был свидетелем, каким способом крупные наши драматурги изменяли характер действующего лица своей пьесы – и из отрицательного персонажа образ превращался по воле драматурга в положительный. Драматург вырезывал несколько отрицательных фраз и вклеивал на их место несколько положительных. Весь прочий текст оставался им нетронутым. Не ясно ли, что образ был изменен формально, а потому и оказывался малохудожественным.

Это один только пример. А мало ли тем, творческих вопросов, о которых можно было бы поговорить драматургу с актером. Подлинная дружба заменяется подчас казенными «встречами» в театре за чайным столом, устраиваемыми один раз в три года, и ограничивается полуофициальными речами и призывами к творческой дружбе, ссылками на дружбу Гоголя и Щепкина.

В одной из предыдущих глав, где я начал рассказывать о художественном чтении, я упомянул о тех литературных произведениях, которые не следует читать с эстрады. Написанные литературно совершенно, лаконично, они просто не терпят никакого выразительного чтения, не терпят дикторской передачи, а должны читаться глазами. При чтении таких произведений и диктор и чтец-исполнитель только отвлекут внимание в сторону от той предельной мастерской ясности, которая наличествует в подобных строках и которая как нельзя лучше заставит работать фантазию читателя в нужном автору направлении. Я укажу несколько примеров таких литературных образцов. Для меня – чтеца – является непреодолимым финал гоголевской «Коляски». Я надеюсь, что содержание этой повести у всех на памяти. Помещик Чертокуцкий, сильно подвыпивший, пригласил генерала и господ офицеров полка, расквартированных в ближайшем городке, к себе на следующий день на обед. Кстати, Чертокуцкий хотел показать генералу свою замечательную венскую коляску. На следующий день он забыл о своем приглашении, и когда увидел въезжающую к нему в усадьбу кавалькаду, то велел сказать, что его нет дома, а сам спрятался в каретный сарай, в ту самую коляску, которую хотел показать генералу. Генерал, удивленный отсутствием хозяина, решает все же осмотреть коляску. Он не находит в ней ничего удивительного. «Разве внутри есть что-нибудь особенное, – говорит генерал. – Пожалуйста, любезный, отстегни кожух». Финал этого происшествия Гоголь описывает в своей повести следующими словами:

«И глазам офицеров предстал Чертокуцкий, сидящий в халате и согнувшийся необыкновенным образом.

– А, вы здесь!.. – сказал изумившийся генерал.

Сказавши это, генерал тут же захлопнул дверцы, закрыл опять Чертокуцкого фартуком и уехал вместе с господами офицерами».

Нужно ли объяснять читателю, что к этому, гениальному финалу, написанному Гоголем, лучше не прикасаться голосом.

Этот финал надо читать только глазами. От прикосновения даже «строго дикторского» голоса к этим строкам может пропасть гоголевский юмор, а от любой раскраски разрушится тонкость гоголевского письма. Так мне представляется...

Прелесть лермонтовской прозы ощутима также только глазами. Невозможно громко читать «Тамань». Так же невозможно или чрезвычайно трудно читать пушкинскую прозу.

Трудно и вряд ли нужно читать ее не только с концертной эстрады, но и по радио. Это необходимо разве только для неграмотных слушателей.

Я делаю большое различие между работами, приготовленными для концертной эстрады и для радио. Нельзя не учитывать, что радио располагает лишь звуком. Поэтому все мастерство чтеца и вся его выразительность должны быть ограничены и сосредоточены только в звуке. По радио только слушают. На концертной эстраде виден исполнитель. Однако часто такая азбучная истина не учитывается. Сделанные для эстрады вещи читаются по радио, и наоборот.

В первом случае на звуке не сосредоточено все мастерство исполнителя, и звук не несет соответственной полной нагрузки.