Самая черная птица

Поблагодарив дам за заботу, По занял место перед камином. Из внутреннего нагрудного кармана он достал уже знакомую, хотя и значительно более потрепанную, свернутую в трубочку рукопись стихотворения о вороне. Однако протянул свиток актеру Буту.

— Я хочу, — объявил поэт, — чтобы мое стихотворение прочел голос, подобный звону серебряных колоколов.

Но мечтательные дамы и кое-кто из наиболее пьяных гостей-мужчин не желали такого развития событий. Они хотели, чтобы автор сам прочел свое творение, и изъявили свои требования криками, свистом и громкими возгласами, давая понять, что они хотят услышать именно его декламацию. Хейс видел: писатель доволен таким поворотом, хоть и устроил целый спектакль, делая вид, что соглашается на декламацию против воли. В комнате сразу же воцарилась тишина. Те, кто не смог попасть внутрь, остались стоять на пороге, пытаясь хоть что-то разглядеть, но довольные, что имеют возможность слышать.

Констебль удивился, заметив, как изменилась манера чтения Эдгара с того субботнего дня в доме Бреннанов. Ольга, слышавшая его декламацию в Нью-Йоркском университете, проговорила:

— Голос стал будто тише, почти как нож, падающий в воду.

Действительно, благодаря этой тишине слова стихотворения зазвучали зловеще, волнующе.

По окончании Хейс наблюдал, как По принимает поздравления от мужчин и знаки преклонения от женщин.

Кто-то просил прокомментировать стихотворение, и писатель произнес речь, обращаясь к толпе:

— День, когда я опубликовал «Ворона», был самым черным днем, чернее воспетой мною птицы, — заявил он. — Всем нам хорошо известно, что Нью-Йорк — рынок, перенасыщенный писателями. Не далее как вчера мистер Грили, чьим обществом мы наслаждаемся и сейчас, сказал мне: «Вы пишете хорошие стихи, друг мой, однако не из тех, что публика покупает регулярно!»

Толпа засмеялась.

— Дорогие друзья! — продолжал поэт. — Мы с вами живем в чрезвычайно просвещенный век. Действительно, впору спросить: а умело ли человечество думать когда-либо прежде? Сколько раз меня предупреждали: американский писатель должен ограничивать себя американскими темами, предпочитая их всем остальным. Но вернемся к моему другу Хорасу и нашему с ним разговору. «Неужели вы не понимаете, По, — сказал он мне, — как мало сам по себе писательский талант имеет отношения к успеху или пользе?

В этом городе найдется по меньшей мере тысяча человек, способных писать очень хорошие стихи или прозу, однако среди них не окажется и пятидесяти, способных зарабатывать этим на пропитание. Разве вы не поняли, что именно это требуется здесь от человека, живущего литературным трудом, и какой ужасной ценой приходится добиваться, чтобы тебя заметили?»

К несчастью, я все понял, и мы вынуждены сотрудничать с журналами. Однако, хоть это и весьма привлекательно, должен признать — журналы портят вкус. Всем нам приходится с трудом зарабатывать на жизнь, а причина тому одна: отсутствие международного авторского права. Писатели вынуждены предпочесть работу в журналах гораздо более всеобъемлющей форме: такой, как роман. Нельзя отрицать того факта, что на творчество американских авторов распространяется авторское право, а на наших европейских коллег — нет. Такое положение дел вынуждает национальных писателей публиковаться в журналах. Однако все еще хуже: ведь издатели, в том числе те, кто находится в этой комнате, обкрадывают не только английских писателей, но и американских тоже.

Мэр Нью-Йорка порывисто встал.

— Мистер По, издатели не просто так противятся закону об авторском праве. У них на это есть свои причины. Нашему народу очень нужна дешевая литература, сэр. Отсутствие закона об авторском праве дает нам возможность обеспечить книгами рядовых граждан.

— Напоминаю вам, мистер Харпер: Америка — молодая нация. И мы, молодые американцы, продолжаем идти к своей цели: освободить американскую литературу от английского влияния. А утверждение о том, что американский писатель должен ограничиться «американскими» темами и даже предпочитать их, — мысль скорее политическая, чем литературная; кроме того, сэр, уверяю вас, она весьма спорная.

— Почему же вы тогда так ругаете Генри Лонгфелло? — зазвучал женский голос. — Трудно найти писателя более американского, чем он.

Прежде чем ответить, По осушил третий стакан портвейна.

— Если вы действительно хотите знать, мисс Фуллер, — проговорил он, — то поэзия вашего друга крайне слаба. Я нахожу ее исключительно глупой и абсолютно бессмысленной. Она вряд ли стоит той бумаги, которую занимает. Никогда не видел более тошнотворных книг!

— А себя вы считаете писателем более чем блестящим? — Маргарет Фуллер покачала головой. — Быть может, это ваше мнение, сэр, но, уверяю вас, его мало кто разделяет.

— Как я уже говорил прежде, мадам, эффект работы блестящего ума иллюзорен. Примите мой поклон, вы и все вам подобные.