Самая длинная ночь в году

Что у нас тут? Кинжал аккурат в печени, как я и предполагала. Удар практически не ощутимый — жертва ничего не чувствует, пока не истечет кровью. «Четыре минуты — взрослый сильный мужчина» — у меня в ушах так явно зазвучали слова профессора, что я чуть не вздрогнула — а этого делать было никак нельзя. Я плела кружева заговоров, сращивая ткани пробитой артерии, заживляя ткани печени и, миллиметр за миллиметром, вытаскивая из тела орудие убийства.

Семьдесят две секунды.

Раненый дышит. Прерывисто, едва слышно, но дышит. Сердце бьется нервными, затухающими скачками.

Глоток настойки — мне. Чуть-чуть силы в сердечную мышцу — ему.

Теперь легкие. Что там? Внешних повреждений нет. Положила ладони на левый бок — почувствовала, что туда ударили магией. Ударили с филигранной четкостью, до миллиметра, и с нужной силой — чтобы разорвать вену — и добиться того, чтобы человек захлебнулся собственной кровью. Судя по тому, как мужчина хрипел и булькал, крови набралось в легких не мало.

Внезапно пришла злость. И стало чуть полегче.

Я взяла кинжал, который только что извлекла из печени, оглядела — яда нет. На удар сердца задумалась — все он острее, чем мои кухонные ножи — примерилась и резким сильным ударом проделала отверстие между ребрами. Расширителя и трубки не было, поэтому я чуть провернула лезвие и позвала кровь. Она покорилась — и выплеснулась наружу.

Мне удалось! Мужчина задышал чуть ровнее. Я стала заживлять. И порванные внутри сосуды, и свой разрез.

Пятьдесят семь секунд.

Но оставалась проблема с огромной кровопотерей.

Я допила настойку — дала себе десять секунд на отдых. И выплеснула в мужчину остаток силы — все, что было, приказывая оставшейся в организме жидкости воспроизвести клетку, себе подобную. Потом еще по одной. И еще…

С интересом посмотрела на голубые цифры часов. Шар сочувственно подлетел прямо к лицу, чтобы мне было удобнее смотреть. Странно ведут себя сегодня шары — как будто они все…понимают…а ведь этого…не…может…быть…

Перевела взгляд на раненого. Поняла, что он очнулся. И кулем сползла на пол.

СТОЛИЦА. ЧУТЬ БОЛЬШЕ ГОДА НАЗАД. СЕНТЯБРЬ. ОН

— Скажи, зачем тебе это было надо? — равнодушно спросил великий князь Радомиров у своей бывшей любовницы.

Их милый, ни к чему не обязывающий роман, закончился в тот момент, когда он ему наскучил.

Случилось так, что несколько дней назад он задержался на службе, доработавшись до звона в ушах. И на следующий день князь Андрей вдруг понял, что не хочет видеть эту — в общем-то — вполне прелестную балерину. Распорядился, чтобы его порученец составил барышне письмо с уведомлением о том, что в ее услугах больше не нуждаются. Также приме императорского балета был передан чек на более чем приличную сумму, и князь выкинул эту историю из головы.

А сегодня этот самый порученец положил ему на стол газету. В которой великий князь Поморья, Радомиров Андрей Николаевич, был главным героем. Любовником.

Сначала он просто пожал плечами. А потом — когда был уже в своем дворце — понял, что там слишком пусто. И отправился к женщине. Поговорить.

Они сидели в креслах в будуаре дома, который он снимал для нее. Молчали. Князь вертел в руках газету с нашумевшим интервью.

«Правда о моем расставании с князем Р.» — гласил заголовок.

Дурочкой молоденькая балерина не была. Девушка пробивалась трудом и потом с самых низов, всеми силами сохраняя в своей «воздушной» жизни достоинство — хотя бы видимость его. И вот такого демарша от нее великий князь точно не ожидал.

— Зачем, Нина? — повторил он вопрос.

— Деньги, — спокойно, даже равнодушно отвечала прима-балерина Императорского театра.

— Ты думаешь, я дал бы тебе меньше?

— Что вы, — в голосе все-таки появился яд. — Щедрость вашего сиятельства… хорошо известна.

Андрей Николаевич улыбнулся. Вот знает, бестия, что больше всего в людях он ценит храбрость. Правда, еще и преданность. Но произносить это слово при содержанке, которая ему наскучила — было попросту нелепо.

Он продолжал вопросительно смотреть на нее. Нина вздохнула, поднялась. Отошла к окну.

— Нелепо, наверное… — тихо сказала она. — Но у нас все было…как-то по-человечески. Не скажу — любовь. Это, конечно, сказки. А они хороши лишь на сцене. Но…вы были так…нежны. И относились ко мне…с уважением. Так было… До того самого письма, которое мне передали из вашей канцелярии.

— И вы оскорбились?!

— Да, — развернулась она — и с вызовом посмотрела ему в глаза.

— Ну, что ж, — поднялся он. — Думаю, что на этом все. Дом останется за вами — я его распорядился выкупить. Желаю как можно лучше устроить свою жизнь.

— А газетчики меня пугали тем, что вы вышлите меня из столицы, — донеслось ему в спину.

Он только фыркнул.

— Вам просто всё безразлично! И… мне вас жаль — слова отразились от стен и растворились в воздухе облачком горьковатого аромата прекрасного, но ядовитого цветка.

Князь Андрей забрал фуражку с тростью у слуги — и вышел, чувствуя, как прохладный сентябрьский ветер навевает ему мысли о свободе.