Самая долгая ночь

От этих мыслей его крошечный завтрак — хлеб с джемом — тотчас попросился наружу, и Маус лишь усилием воли заставил его остаться в желудке. Нет, это не евреи. Евреи не такие. По крайней мере те, кого он знал. Настоящие евреи — это Малыш Фарвел и Дьюки, Мейер Лански и Лепке Бухгалтер, и даже его мать — короткая и пухлая Руфь Вайс.

Однако если верить желтым звездам, перед ним все же евреи. Ему тотчас сделалось стыдно за то, что он вынужден видеть их такими жалкими и беспомощными. И вместе с тем он ощутил что-то вроде тихой гордости за себя. Уж кто-кто, а он настоящий еврей, не то, что эти.

Неожиданно до него непонятно откуда долетели слова — может быть, причиной тому его недавние мысли про один давний шабат, когда он поднялся и процитировал по памяти на иврите строчки, которые переполнили гордостью его мать. Ve'atem teluktu le'achad echad b'nai Yisrael. Он до сих пор помнил их, еще со дня своего бармицво: «И вас соберут, одного за одним, вы, о сыны израилевы!»

Рука распростертой на мостовой женщины шевельнулась, нога дернулась, и Маус увидел на булыжниках кровь. Может, это женщина-невидимка? Он сделал полшага вперед, но в следующий миг Река впилась ногтями ему в руку и удержала на месте.

— Не вздумай! — процедила она сквозь зубы ему на ухо, придвинувшись вплотную.

Будь рядом с ним какой-нибудь еврей, он бы наверняка от души врезал ему или же крикнул что-нибудь. Но между ними стояли голландские полицейские. Маус стряхнул с себя ее руку и сделал два шага вперед, в направлении ближнего полицейского, стоявшего к ним спиной. Схватив стража порядка за воротник синего кителя, он резко развернул его к себе лицом и, сжав вторую руку в кулак, — бац! — врезал полицейскому в глаз. Первый в его жизни легавый, на которого он осмелился поднять руку, полетел на мостовую.

Нет, он покажет этим пугливым засранцам, что такое настоящий еврей!

Улица тотчас притихла, притихла, как его родной квартал в субботний вечер. Впрочем, скорее всего, это плод его фантазии. Но затем он услышал голос Реки, причем не шепот в ухо, а пронзительный крик. Ее рука вновь потянула его за плащ.

Он поймал на себе взгляд немца, того самого, с одутловатым лицом и одетого в безукоризненно отутюженную серую форму. Левый рукав на фоне черного ромба украшали две буквы — СД. Этот немец смотрел на него так, как будто он был первым евреем, которого тот увидел.

Река испугалась, что ее вот-вот вырвет, и тем самым она привлечет к себе внимание. Она видела, как эсэсовец избивал прикладом пожилую женщину, и ей почему-то показалось, что эту женщину она уже где-то видела. И тотчас вспомнила. Это была та самая оша, старушка, которую она сбила с ног на улице, когда спешила по пятам Аннье к дому Хенрика. Сейчас в руках у женщины не было ничего, чем она могла бы прикрыть желтую звезду на своей груди, а ее старенький, потертый саквояж валялся на мостовой рядом с ней.

Река попыталась отыскать глазами человека, который командовал движением колонны и убил эту женщину, и заметила его всего в десятке метров от себя, в серой форме и фуражке, которую украшал значок с изображением черепа. Круглое лицо, припухшее под глазами, отчего сами глаза казались темными дырочками, широкий рот. Это был тот самый немец, который стрелял в нее в тот самый день, когда умер Геррит. Рука машинально попыталась нащупать шрам на виске. Нет, ей не было страшно. Наверно, потому, что она по-прежнему сжимала в своей руке руку мистера Вайса.

Увы, в следующий момент мистер Вайс просто обезумел. Он ударил полицейского и сбил его с ног. Она крикнула ему, чтобы он не смел, — она не помнила даже, на каком языке, — то ли на голландском, то ли на английском. Краем глаза она заметила, как офицер СД повернулся, и на какой-то миг их взгляды встретились. И тогда она протянула руку и, мимо Кристиана и Рашель, которые остались стоять, открыв рот, быстро втащила мистера Вайса в толпу зевак.

Увлекая его за собой, она бросилась прочь, подальше от этого проклятого места.

Пройсс видел, как шарфюрер СС отошел от старухи и принялся прикладом подталкивать евреев к дверям театра. Сам он в эти минуты был погружен в мысли о Марте, затем мысленно перенесся в подвалы старого школьного здания на Ойтерпестраат, где он оставил Гискеса, затем снова подумал о Марте.

Сегодня после обеда еще двести девятнадцать. Нет уже не девятнадцать, а восемнадцать, подумал он, глядя на мертвую еврейку посреди улицы. Если прибавить это количество к ста восьмидесяти двум сегодня утром, то получается очень даже неплохо. День, можно сказать, выдался на редкость удачный.

Даже мертвая еврейская старуха на мостовой не слишком его расстроила. По идее он должен был выйти из себя из-за легкомыслия шарфюрера, который вошел в такой раж, что убил ее еще до того, как ее имя внесли в гроссбух. Но сегодня Пройссом владело благодушие.