Самая лучшая сказка Леонида Филатова

Юный Леня Филатов приехал из далекого-далекого Ашхабада покорять загадочную Москву. Мечтал стать таким, как Ежи Кавалерович, Анджей Мунк, Андрон Кончаловский или Андрей Тарковский, в такой же вызывающе легкомысленной кепочке, свитерочке, в дымчатых очках, мятежным, и чтобы массовка вся ему покорялась и чтобы на него молилась, а он был бы над всеми, проявлял свою безграничную власть, и толпа бы ему благоговейно и безропотно внимала.

И он обрел власть над нами. Как состоявшийся Мастер. На сцене, экране, в слове. А теперь мы, как пел Булат Окуджава, «вместе с ним посмеемся, и вместе поплачем…». Правда, пел Окуджава о другом поэте – о Высоцком. Но это не имеет никакого значения. Они – одной породы.

А сам Филатов пронзительные строки в «Записке на могилу» о Владимире Семеновиче:

Он замолчал.
Теперь он ваш, потомки.
Как говорится, «дальше – тишина».
…У века завтра лопнут перепонки.
Настолько оглушительна она…

«Помня о смерти, надо оглядываться назад, – говорил мудрый Леонид Филатов. – Умный человек с рождения живет с мыслью, что его пребывание на этом свете конечно. К кому-то это сознание приходит позднее. А я еще одно убеждение вынес с годами: нельзя понять, что такое счастье, не испытав страдания. Истинную цену понимаешь, познав боль, получив возможность сравнивать. Может, главная прелесть жизни и заключается в умении вспоминать, хранить в памяти самое дорогое? Во всяком случае, я так считаю. Хочется успеть сделать то, что еще по силам. И век свой дожить не толкаясь. Это трудно, но важно. Все остальное – фигня».

Примерно за год до смерти Филатов откровенничал: «Если завтра скажут помирать и спросят, в чем смысл жизни, – не отвечу. Может, если б мне было 300 лет, к третьей сотне коряво, но я бы ответил… Вот сижу, царапаю, никому сто лет не нужно, но это меня кормит…» И, как бы подводя итоги, говорил: «Счастье – понятие индивидуальное, и мне кажется, в пространстве оно не витает так, чтоб взять и уловить. Это секунды, минуты. Если сложить всю жизнь, может, минут пятнадцать счастья и получится. Но они все – твои…»

Он очень хотел написать книгу «Нина», прозу и большой стихотворный цикл. Осталось несколько строк:

…В некогда белом халате
Ты у кровати сидишь.
Топят в больнице не очень,
Воду дают не всегда.
Близится хмурая осень,
Злые идут холода.
В небе внезапно погасла,
Искры рассыпав, звезда.
Милая, ты не пугайся,
Я не умру никогда.

Он много думал о любви. Считал, что «про любовь надо всегда говорить. К несчастью, я слишком часто произношу это слово. Почему к несчастью? Затерто оно до чертей, но на каждом шагу говорят «люблю». Интимность слова стирается. Превращается в моветон… Слова – шелуха. Любовь – это результат долгого накопления человеком определенного опыта, и не будь этой категории в моей жизни, не будь моей жены…»

Иногда как бы спускался на землю и говорил, что «любовь – это совпадение не только возможностей. Это – совпадение еще и навыков, запахов и так далее. Тут так много компонентов должно «совпасть»!..»

Филатов верил, что любить – это значит позволить человеку всеми пазами войти в твою жизнь. Стать частью твоей жизни.

А для Нины любовь была доверием и терпением. Она говорила: «Для меня таких, как Леня, больше нет. Я в этом уверена. У-ве-ре-на… Он для меня был любимым мужчиной, другом, мужем. Всем. Нам жизнь подарила редкую, большую любовь. И он был очень верным человеком. Однолюбом. И я тоже…»

Отвечая на каверзный вопрос о том, что и кого бы он взял на необитаемый остров, Филатов спросил назойливого интервьюера: «А жену можно?.. Прекрасно!» В неведомом, другом мире, новой жизни, полагал он, только некоторым супружеским парам будет сделан исключительной ценности подарок – они узнают друг друга. А у остальных все будет, как в известном стихотворении (это, кстати, Лермонтов сам дописал, уточнял Филатов, – у Гейне такого не было): «И в мире новом друг друга они не узнали».

* * *

Измученная Нина уснула. Филатов вытянул из стопки старую книжку Аксенова. Так просто и здорово: «Инна положила голову на плечо мужу. Они сидят обнявшись и ждут. Напряженное ожидание большого зала прилетело к ним сюда по радиоволнам из Москвы.

И чудо свершается. Кажется, что кто-то нервный, прекрасный человек подсел к ним, положил им на плечи большие руки и смотрит в упор огромными, вбирающими весь мир, сводящими с ума глазами. Звучит рояль.

Удар, другой, пассаж, и сразу
В шаров молочный ореол
Шопена траурная фраза
Вплывет, как большой орел, —

вспоминает Саша. – Да-да, – шепчет Инна. И больше не нужно слов…»

* * *