Самая мерзкая часть тела

К вечернему концерту Зух уже так накантовался, напринимался, нагрузился, что взял чужую гитару. У хозяина попросил электроакустический инструмент. И когда в очередной раз в грим-уборной заблажали, заголосили, разминаясь, разогревая связки, подыграл.

Мы идем, блин, шагаем в коммунизм,

Задом наперед, желтый суп варил, желтый суп варил.

И подпел. Да так в струю, в строчку, в жилу, что его обняли. Кто-то хлопнул по спине, кто-то взъерошил волосы.

— Супер, чувак! Супер!

И налили маленькую. Прописали парня. Приняли. Типа того. И эта последняя граммулька, полста прозрачных в пластиковом буфетном стаканчике, не пошла. Не легла. Колом встала. В нос ударила. Живот винтом и рожа крестиком. И начало Зуха полоскать. Бить и крутить над грязным артистическим стульчаком. Смерть. Хорошо никто не видел, как кишки мечтателя пытались поменяться местами с горлом. Рвались к свету и теплу. Зато сам Леня слышал. Желтый, зеленый, синий, с капельками воды на липкой, чужой коже. Он слышал, как на сцене ухало, прилетало к нему куплетик за куплетиком.

Дружба — огромный материк,
Там молодость обрел старик,
И к юноше там вновь и вновь
Приходит чистая любовь.

Перло глухими волнами, накрывало, падало и выворачивало, выворачивало, выворачивало.

Очнулся Леонид в тишине. В гостиничном кресле. Аркашка валялся на кровати со спущенными штанами, но в ботинках. За окном самолет беззвучно рисовал солнцу белые усы.

Уйти! На что ты соблазнился, дупель? На что свой шанс, свой зов едва не променял? Свой цвет, свой звук. Уйти! Уйти от них, уйти от всех. Сегодня… Обязательно!

Я утром проснулся
И понял, что умер,
Что нет меня больше,
Что нет меня больше
И мне хорошо.

Только выбрать момент, точку отрыва, дырку в пространстве… Улизнуть. Еще немного выпить молока, кофе, съесть это, как его, желе из клюквы, зефира, пастилы, стрельнуть десятку и нажать курок.

Всевышний, купи мне
Крутую педаль.

А свадьба пела, пела и плясала. Крылья несли ее вдоль Красного проспекта. Угол атаки от трех градусов «Ячменного» до сорока «Пшеничной». Шли россыпью. "Алые Паруса". Любимцы публики. Стремительно сокращали расстояние от зануды «Икаруса» до веселой гостинцы «Обь». Она всегда готова к употреблению. Заякорилась. Ремни не рвутся. Баллоны не сдуваются.

У всех аппарат есть,
А я на бобах,
Пока в сердце джаз,
А в душе рок-н-ролл,
Пошли мне за верность
Новый Ле Пол.

— Лень! Ну, че ты отстаешь? — Аркаша обернулся. Его качало. План забирал, кочубеевка приподнимала и тащила. Тень Леньки, школьного товарища упрямо уходила из фокуса, визир сбивался. Куда-то утекал Зух, рассыпался новогодним бисером, капельками ртути, шариками, цветными стеклышками.

— Дай, елы, дай человеку отлить спокойно, — брюхатый клавишник Вадька Шипицын обнял Аркадия за плечи, увлек, по кайфу развернул:

— Вишь, закоулок ищет, мучается уже полчаса бедняга. Догонит. Тут деревня. Одна дорога.

Врешь! Весь мир открыт. Все страны света. И та волшебная, единственная на другой стороне ночи, на счастливой изнанке дня. Данная только чистым, открытая только избранным. Долина, где Джон никогда не сбивается с ритма, пока молчит Джим. Пока он молчит. Пока он дышит. Собирает в себя всю энергию мира для отчаянного, до судорог, до изморози крика.

Бери. Гет ит.

И Леня пытался. Изо всех сил преодолеть, пройти проклятый метр, вершок, микрон. Воздух менял агрегатное состояние прямо на глазах. Петр Леонидович Капица, остановите эксперимент. Расправьте крылья. Но нет, суспензия ночи стремительно, неотвратимо бронзовела. Лед и железо. За что? Три раза за два дня, ведь это уже десять лет, моих недель и месяцев. Зачем? Это нечестно, несправедливо… Слеза набухла вместо слов, которые уже не шли, не проходили в горло. И это блеск увидели, этот глухой шелест, шуршанье связок разобрали. Услышали. И словно струна лопнула. Дзинь.

Я стал неприступен,
Я стал недоступен,
Надо мной только небо,
Подо мной только бездна,
И свет впереди.

Яркий, белый. Близко-близко. Ленька упал. Головой ткнулся в газон. И в рот ему набилась трава. И он перекусил все листики и стебельки. Все до единого.

Но вовсе не это рассмешило утренних патрульных. Пару усталых, пыльных людей, которым рассвет подкинул тело. Беззлобно ухмыляясь, они рассматривали руки. Худые пальцы, вонзившие в газонный чернозем сумку из драной холстины. Воткнувшие с такой немыслимой силой, что оторвалась пуговка. Раскрылось жалкое нутро, и крест головку показал, встал, наклонился прямо над забубенной зуховской башкой.

— Ишь чо, самообслуживание.

Володя Самылин тоже обошелся без посторонней помощи. Перед самой гостиницей, под огромной аркой моста он извинился.

— Пардон, — сказал правой даме.

— Пшепрашам, — левой.