Самая-самая, всеми любимая (и на работе тоже все о’кей)

Я устраиваюсь поудобнее в гондоле, пододвигаясь ближе к Микке и положив голову на его руку. Мы проплываем мимо большого собора со светящимися окнами. Вокруг не слышно ни звука, только тихие всплески при каждом взмахе весел гондольера. Он везет нас по узким-преузким каналам, иногда настолько тесным, что мы ударяемся о стены домов, но гондольер уверенно продолжает путь, и мне хочется вот так плыть в объятиях Микке всю оставшуюся жизнь. Ни о чем больше не думать. Не думать о том, что скоро мне предстоит очутиться лицом к лицу с Бергманом. При этой мысли тут же чувствую камень в животе. За то время, что я здесь, я пропускаю четыре занятия с Владеком. А по приезде мне предстоит архиважный разговор с Бустремом, от которого зависит вся моя жизнь. Микке внезапно крепко прижимает меня к себе и заглядывает мне в глаза.

— Мура-а-а-но-о-о, — произносит он, целуя меня.

53

На следующее утро идет проливной дождь. Мы неторопливо завтракаем в маленьком ресторанчике отеля и пытаемся читать итальянские газеты. Микке решает перепробовать все причудливые сорта кофе, которые только есть в меню: caffe doppio, caffe ristretto, caffe loungo. Больше всего ему нравится caffe coretto. Крепкий кофе с крепким алкоголем.

— В самую точку! Вот это я понимаю — кофе! С одной стороны, прилив бодрости (от кофе), с другой — спокойствия (от алкоголя).

Его слегка колотит от такого количества выпитого кофе, и он непременно хочет идти гулять под дождем. На ресепшене нам вручают зонты.

Сначала мы находим зеркала, но они стоят безумных денег. Микке хочет купить себе новый итальянский костюм. Мы заходим в огромный бутик Армани. Я замечаю, что продавец с подозрением косится на мои мокрые кеды и седые космы, но Микке открывает рот и, как водится, тут же всех очаровывает, и вот уже продавец тащит целую гору костюмов. Звонит мой мобильный телефон. Я выхожу на улицу, чтобы спокойно поговорить. Дождь прекратился. Сквозь стекло витрины наблюдаю затем, как Микке выходит из примерочной в светло-сером костюме в тонкую темно-серую полоску. Похож на красавца мафиозо. Он демонстрирует мне костюм, прохаживаясь вдоль витрины, как модель на подиуме. Я беру трубку. Сначала ничего не могу разобрать, очень плохо слышно.

— Что? — переспрашиваю я. — Кто это?

— У-у-у-у… (Кто-то плачет. Какой-то странный плач, как будто воет животное.)

— Алло? — кричу я.

Теперь в трубке раздается мужской голос:

— Белла, это Рольф. Мари сейчас не может говорить. У меня плохие новости. Ирма скончалась.

Сначала я даже толком не понимаю, о ком идет речь, но потом соображаю, что это бабушка. Микке стоит по другую сторону витрины и валяет дурака, вырядившись в костюм розового цвета с кепкой в тон. Я отворачиваюсь.

— Что? Бабушка умерла? Как?!

Рольф что-то мямлит про то, что она умерла во сне и рано или поздно всем нам предстоит пройти этот путь, я вижу, как Микке выходит из магазина, он явно понял, что что-то случилось, и теперь стоит и смотрит на меня. В конце концов я заканчиваю разговор и кладу телефон в сумку. Микке обнимает меня. Мы долго стоим, обнявшись, затем возвращаемся в гостиницу.

Микке приносит мне горячего чая с молоком, потом бежит за пиццей и всячески пытается меня развеселить, но я совершенно впала в ступор. Даже тела своего не чувствую.

— Но ты ведь знала, что ей недолго осталось, она же была довольно старой, — говорит Микке, похлопывая меня по спине.

— Да… но я не хочу идти на похороны! В детстве я была на папиных похоронах — ничего ужаснее я в жизни не видела.

— Белла, но сейчас-то ты взрослая, может, на этот раз все будет не так ужасно. Твоя бабушка прожила долгую жизнь. Если хочешь, я пойду с тобой. И вообще готов всячески тебя поддержать.

— Хочу! Ты правда со мной пойдешь? Для меня бы это так много значило!

— Хочешь, поедем домой? Я могу позвонить в аэропорт и узнать, нельзя ли перебронировать билеты. Или, может, ты предпочла бы остаться? Мы могли бы весь вечер сидеть и разговаривать.

— Спасибо, это так мило с твоей стороны, но я хотела бы побыть одной.

— Может, мне на какое-то время уйти?

— Да. Так будет лучше.

— Ладно, пойду погуляю, вернусь через несколько часов, если тебе так легче.

Как только за Микке закрывается дверь, у меня начинают литься слезы. Я и сама не понимаю, почему мне так плохо. Конечно, печально, что она умерла, но, кажется, я больше расстроена самим фактом существования смерти и тем, что мама так расстроилась и что, когда я виделась с бабушкой в предпоследний раз, мы с ней подрались из-за шляпы, а в последний я украла ее украшения. Я рыдаю из-за того, что когда-нибудь все, кого я знаю, умрут, от стыда перед бабушкой, от того, что меня удерживает на плаву один воздушный пузырь, который вот-вот лопнет, и мне придется делать фромаж на корд-де-волане и ломать себе шею, к тому же мне совсем нечем оплачивать занятия Владека, и я даже не могу объяснить Микке, почему так переживаю за свою работу в театре. Приходится все время носить маску и обманывать саму себя.