Самая счастливая, или Дом на небе

Я вспоминаю еще одну рыбалку, где-то около станции Дербышки. Ничего особенного не произошло, просто была теплая ночь; разогретое за день сено пахло клевером и луговой клубникой, где-то далеко урчал буксир, и оттуда-то слышались грустные вечерние песни.

Мы со Славкой лежали на стоге и смотрели на звезды и, когда падала звезда, загадывали про себя желание. В ту ночь был настоящий звездопад, и мы нагадали столько желаний, что нам казалось, если осуществится хотя бы часть из них, будем невероятными счастливцами. Я смутно помню те желания, но, по-моему, они осуществились все, только счастливцем я не стал и до сих пор кое-что загадываю, только теперешние желания несоразмерны с теми, мальчишескими.

С тех пор прошло много лет, но иногда я снова вижу тот звездопад, слышу те звуки, ощущаю те запахи, как будто унес с собой частицу той ночи. Это память цвета, звуков и запахов. Замечательно все же, что в памяти можно вернуть прошлое. Особенно детство — страну самых широких рек и самых высоких деревьев и дней, наполненных до краев событиями.

14.

Когда я закончил седьмой класс, мы с отцом съездили в Бирюлинский зверосовхоз и купили пару ангорских кроликов. В скором времени кролики расплодились, но одна крольчиха все время мне досаждала: устраивала подкопы под выгоном и убегала в огород. После ее набегов, с грядок исчезали отборные овощи. Что только я не делал с этой свободолюбивой крольчихой! Сажал в отдельный выгон, запирал в клетке — она всякий раз одурачивала меня, находила лазейку и убегала.

Однажды, заметив проказницу на грядке, я, изловчившись, запустил в нее голышом. Она пискнула и долго трясла ушибленную лапу, а я испытывал злорадное ликование.

С того дня она не убегала, сидела, как все, в выгоне. Украдкой я наблюдал за ней, ждал, когда она выберется, чтобы еще раз проучить за неповиновение… Мальчишеская неосознанная жестокость! Но больше крольчиха не выходила из выгона. И вот тут-то, я точно помню, мне вдруг стало в ней чего-то не хватать. Понадобилось немало лет, пока до меня дошло, что я убил самое ценное — индивидуальность.

В четырнадцать лет, начитавшись книг про ковбоев, я решил стать охотником. Отец дал деньги на подержанную одностволку и я стал упражняться в стрельбе. Первое время стрелял по консервным банкам и в воздух — отпугивал коршуна, кружащего над садом и высматривающего крольчат.

Но однажды, когда в семье совсем не было еды, я заметил, что на поле опустилась стайка диких голубей, и уговорил мать выступить в роли загонщика. Она согласилась, обошла птиц и вспугнула, подгоняя к моей засидке. Я выстрелил «бекасником», и две птицы упали на землю. Дома их ощипали, опалили соломой и сварили. В тот день я почувствовал себя настоящим охотником добытчиком.

Мне нравилась сама охота, нравилось выслеживать добычу, подкрадываться к ней… Вышагивая по заболоченным перелескам, я ощущал себя неким завоевателем, покорителем новых земель, но убивать мне никого не хотелось, хотя и было стыдно признаваться в мягкотелости. К счастью, мои трофеи можно пересчитать по пальцам.

Я вспоминаю первую убитую утку. Над озером летела пара чирков. До них было далеко, и я не очень-то надеялся, что дробь долетит — выстрелил просто, чтобы разрядить ружье; после выстрела чирки продолжали лететь рядом, но потом одна утка начала медленно снижаться и упала на середину озера. С полчаса ее прибивало к берегу, и все это время второй чирок кружил над водой. Я нашел упавшую птицу в камышах; вокруг нее расплывалось темно-красное пятно. Утка смотрела на меня снизу и тихо крякала, точно просила о помощи.

Как-то Славка прибежал ко мне и выпалил:

— Пойдем покажу, кого я подстрелил! (Он стал охотником раньше меня).

В их сарае на полу сидел огромный филин с перебитым крылом. Меня поразила необыкновенная красота ушастой птицы и особенно ее горделивая осанка, несмотря на беспомощно оттопыренное крыло. Мне стало не по себе и я стал отчитывать приятеля за то, что он покалечил полезную птицу ради своей меткости, а про себя решил больше никогда не брать ружье в руки.

Я вспоминаю толстых рыжих сусликов, которые пересвистывались по утрам, и вижу их наполненные страхом глаза, когда они плыли из затопленных норок. Вспоминаю нашего поросенка Мишку, который радостным хрюканьем приветствовал и кроликов, и Челкаша, и все наше семейство, а в день, когда его должны были зарезать, отказался от своего лакомства — моркови; стоял, прижавшись к забору, тревожно сопел и пугливо косился по сторонам.