Самая шикарная свадьба

– Мне-то что! Главное, предки хоть на какое-то время квартиру освободили! – радостно заявила подруга, но ответить на вопрос, когда ее родители прибудут обратно в Москву, она не могла, и, следовательно, неизвестно, сколько времени Икки будет находиться в неведении и мучиться вопросом, откуда ее своенравная бабка сдула письмо, из-за которого так серьезно переругались Роблен Иванович с Людмилой Александровной.

А в четверг утром произошло нечто неожиданное – по крайней мере, я этого никак не ожидала – мне позвонил Женька Овечкин.

– Ну, как у вас там дела? – прогнусавил он в трубку.

– А что, разве тебе это интересно? – желчно спросила я.

– Да ладно тебе, Машка! Мы-то с тобой ведь сто лет знакомы! Ты хоть и написала обо мне кучу всяких гадостей в своей книжке, но я на тебя зла не держу, наоборот, даже благодарен.

– За что?

– Если б я не бросил Икки, не познал бы всей прелести жизни, не почувствовал бы ее полноты.

– И в чем, по-твоему, заключается прелесть и полнота жизни?

– В близком общении с женщинами, конечно! В чем же еще!

– Жень, ты не обижайся, но Икки мне очень дорога, а ты ее предал, и я убеждена, что не имею права с тобой разговаривать и поддерживать дружеские отношения, – неожиданно для себя выпалила я.

– Ну, ты даешь! – поразился Овечкин. – Что за детский сад! Икки твоя подруга, я твой друг, нас с тобой связывают несколько иные отношения.

– Это какие же?

– Ты вспомни студенческие годы – мы были тогда неразлучными друзьями, хотя я и знать-то не знал о вашем содружестве! Если ты вот так просто можешь отвернуться от друга, тогда прощай!

– Нет, нет, Женька! Ты прав, я, наверное, погорячилась. Но ты должен меня понять – мне обидно за Икки.

– Мы взрослые люди и вправе самостоятельно выбирать себе партнеров. Когда у тебя был роман с Кронским, я тебя только поддерживал, хотя все остальные называли ваши отношения аморальными. Слушай, а давай встретимся, поболтаем. Честно говоря, я скучаю без содружества, – признался он, и мы договорились встретиться с ним в метро на «Тверской».

Через два часа я стояла в центре зала и высматривала в толпе Овечкина.

– Ты что глядишь на меня в упор и не видишь?! – удивился Женька.

Боже мой! Какая грандиозная метаморфоза произошла с ним! Как сильно он изменился! А ведь прошла всего неделя с тех пор, когда Овечкин обозвал свою невесту шлюхой, за что получил от нее размашистую пощечину и, отказавшись жениться, хлопнул дверью и ушел.

Он вдруг показался мне выше – то ли оттого, что перестал стесняться себя самого и выпрямился, то ли оттого, что купил ботинки на каблуках. Раньше он ходил так, будто хотел, чтобы его никто не замечал, чтобы люди не догадывались о его существовании. Сейчас он нес себя, расправив плечи и высоко подняв голову. Мой давний друг всегда напоминал мне желторотого цыпленка – жалкого и беззащитного. Теперь передо мной стоял ну если не орел, то уж точно подорлик – тоже, кстати, птица из семейства ястребиных.

Овечкин полностью сменил имидж – распрощался наконец со своими длинными несуразными патлами и сделал нормальную короткую мужскую стрижку, которая изменила его кардинально. Снял очки и, видимо, стал пользоваться линзами, отчего выглядел уверенным и решительным. Мешковатые джинсы с вытянутой футболкой заменил светло-бежевый летний костюм, будто по нему сшитый. Одним словом, это был совсем не тот Женька, который минувшей осенью заявился в кафе в женском наряде и сообщил членам содружества о том, что он готовится к операции по смене пола; это был не тот Овечкин, которому мы рассказывали все свои беды и тайны, с которым обсуждали последние тенденции моды и шлялись по магазинам женского нижнего белья.

Мы сели на лавочку на Тверском бульваре.

– Ты так изменился, – наконец сказала я.

– Фитнес, массаж, солярий, – небрежно проговорил он, но тут же с нескрываемым беспокойством и каким-то отчаянным разочарованием проговорил: – Я столько времени копил деньги на операцию… Столько работал… Ты ведь знаешь, многое я пишу вследствие необходимости, пишу к сроку, написываю по три с половиною печатных листа в два дня и две ночи. Я – почтовая кляча в литературе, и многие, о, очень многие уверяют, что от моих текстов пахнет потом и что я их слишком обделываю. – Овечкин любил применять к себе эту фразу, сказанную когда-то Достоевским, тем самым сравнивая себя с великим пророком девятнадцатого столетия. – Но ты не представляешь, с какой скоростью они уплывают – испаряются, как утренняя роса на солнцепеке! А тебе не нравится, как я выгляжу?

– Нравится. Тебе так намного лучше, но ты стал, стал… – я никак не могла выговорить слово «чужой».

– Какой я стал? – спросил он, и взгляд его устремился на проходившую мимо девицу в короткой юбке: – Ах! Какие ножки! – восхищенно воскликнул он.

Я разозлилась и выпалила:

– Чужим ты стал! Вот каким! Неродным! Далеким! Мужланом и бабником!

– Ой, перестань! – легкомысленно отмахнулся он. – Ты лучше расскажи, как у тебя-то дела? Как с Власом?