Самая страшная книга 2016

Вот этот, осужденный за разбой рослый, с перебитым носом и покатым волчьим лбом детина явно станет блатным, на борзого у него не хватит мозгов. А этот, сутулый и тощий, два года за мелкое хулиганство, в лучшем случае угодит в пацаны. А вот и явный будущий опущенный – групповое изнасилование, шесть лет. Субтильный, голубоглазый красавчик, на взросляк прибудет уже петухом со стажем, если, конечно, раньше не наложит на себя изнеженные, с тонкими пальцами руки. Никитенко мысленно усмехнулся – надо будет вечером поспорить с замначальника производственной зоны, дотянет красавчик до конца срока или сыграет в ящик. Старлей склонялся к тому, что сыграет. И пускай – туда таким и дорога.

Никитенко добрался до конца шеренги и удивленно сморгнул. Стоящий на левом фланге подросток разительно отличался от тысяч товарищей по несчастью, которых старлею приходилось доселе видеть. Никитенко даже не сразу понял, чем именно отличался, а когда понял, удивился еще больше. Нет, не высоколобым, белокожим и сероглазым лицом с длинными ресницами и пухлыми губами, как у девчонки. И не вольготной позой, словно подросток не в строю стоял, а расслабился где-нибудь на природе. Отличие было во взгляде, мечтательно и безмятежно скользящем вдоль рядов колючей проволоки. И в улыбке, теплой, радостной и доброжелательной. Никитенко мог бы поклясться, что улыбка эта – не из тех, что надевает на рожу претендующий на статус борзого отморозок, нарочито демонстрирующий начальству наглое отрицалово. Улыбка была искренней, словно паренек радовался предстоящему сроку, охране, вышкам по краю запретки, недоеданию, унижениям и побоям.

Явный псих, рассудил старлей. Неясно лишь, почему здесь, а не в дурке. Никитенко сверился с сопроводительным листом, и удивление, вместо того чтобы развеяться, лишь усилилось.

Гаврилов Гаврила Гаврилович… старлей понимающе хмыкнул: подобным образом в некоторых детдомах называли подкидышей. Семнадцати лет от роду, статья сто пять, часть вторая – умышленное убийство, совершенное с особой жестокостью. Признан виновным, осужден, так… Четырнадцать лет сроку – с учетом возраста, считай, максимум. Вот тебе и мечтательный невинный взгляд на пару с дружелюбной улыбкой.

Никитенко крякнул и махнул конвойным.

– Этих пятерых – в карантин. А с этим я пока побеседую. Гаврилов, за мной!

* * *

– Присаживайся, – старлей кивнул на табурет в паре метров от щербатого, советских времен стола. – Рассказывай.

Осужденный двигался будто во сне – все с тем же мечтательным взглядом и доверчивой улыбкой, словно прилепившейся к пухлым губам.

– О чем вам рассказать, господин военный?

Голос у этого Гаврилы Гаврилыча, роду-племени за собой не помнящего, оказался вовсе не девчоночий, а, напротив, сочный, глубокий и доверительный, под стать улыбке. Обращение «господин военный», однако, смахивало на издевательство. Никитенко привычно примерился – пара раз по морде надежно пресекала любые попытки запанибратства. Он уже занес было руку, собираясь выбить из щенка спесь, но в последний момент перерешил.

– Я тебе не господин военный, а гражданин начальник, – рявкнул Никитенко. – Ясно, нет?

– Вы ведь хотели меня ударить, да? – Подросток по-прежнему приязненно улыбался. – Вы правильно поступили, что отказались от своего намерения. Не надо больше никого бить.

– Что? – ошарашенно переспросил Никитенко. – Что значит «не надо»?

– Попросту не надо. Ни к чему. Чаша может переполниться, она и так уже до краев.

Никитенко поперхнулся от неожиданности.

– Какая еще чаша?

Подросток визави вдруг перестал улыбаться. Взгляд его разом утратил мечтательность и стал колючим и жестким. Белокожее лицо загрубело, застыло, кожа обтянула щеки и посерела, словно налилась свинцом. Пухлые губы растянулись в тонкую нить, будто по рту полоснули скальпелем, превратив его в кровавый разрез. Старлей отшатнулся – настолько разительной оказалась метаморфоза.

– Твоя чаша, гражданин начальник, – медленно проговорил ставший похожим на злобного уродливого клоуна малолетка.

– Ты что же, – едва сдерживая гнев, подался вперед старлей, – угрожаешь мне, гнида?

– Зачем мне? – Малолетка недобро глядел исподлобья. – Но если ты не бросишь насилие, то умрешь. Знаешь, как это произойдет?

– Как произойдет? – машинально переспросил Никитенко. – Что произойдет? Ты что, сволочь такая, несешь?

Подросток смежил веки:

– Стоит чаше переполниться, и тебя зарежут. Тебе вспорют живот, от паха до грудины. Кишки вывалятся наружу, ты попытаешься запихать их вовнутрь, но не успеешь – смерть придет раньше.

Старший лейтенант внутренних войск Никитенко потерял самоконтроль. Так ему не дерзил никто. Даже отмороженный Савелов, которого старлей сделал калекой. Даже сорвавшийся с катушек Бондарь, осужденный за тройное убийство. Даже…

Никитенко с размаха всадил дерзкому малолетке ногой в грудь и, когда тот рухнул с табурета на пол, добавил в живот. Отступил на шаг, посмотрел лежачему в лицо и оторопел: искренняя доверительная улыбка вернулась, взгляд утратил жесткость и вновь стал мечтательным.