Самая страшная книга 2017

Кусты шевелятся, видимо, Хлюст пытается отползти.

Пытаюсь крикнуть: «Стой!», но изо рта вырывается только надрывное мычание: „Ыой! Ыо-о-ой!“

– Че бухтишь?! Мелкий все равно не жилец! – шевелятся кусты.

– Ы-ы-ы! – яростно мычу я, откидываюсь на спину и навожу дуло винтовки туда, где должен быть Хлюст.

Движение в кустах затихает: секунды ползут медленно. Я напрягаюсь, капля пота сбегает за ворот гимнастерки.

– Лады, прикрою тебя, – наконец решает Хлюст.

Я знал, что так и будет, но все равно облегченно выдыхаю. У меня не дрогнет рука застрелить старика. И Хлюст это знает. Он тоже меня легко застрелит, но не сейчас. Один он отсюда не выберется – сгинет в топях.

Из шиповника высовывается рука с наганом, палец взводит курок, Хлюст водит стволом, прицеливаясь.

– Держите, с-суки! – орет он и стреляет в окно-бойницу, за которым прячутся нападавшие.

С Мелким на плечах бегу прочь. Голова мальчишки болтается и глухо бьется о ствол трехлинейки. За это время из часовни не раздается ни единого выстрела. Валежник цепляется за форму, ветки норовят попасть в глаза, под ногами хлюпает. Внезапно лес расступается, и я еле успеваю сбавить шаг, чтобы не скатиться с пригорка.

Сзади дважды грохочет винтовка, напоминая о том, что Хлюст только попридержал, но никак не убил засевших внутри.

Перед нами – болота, настолько затянутые беспросветной дымкой, что не разглядеть горизонта. Над ними свинцовые тучи, рассеченные похожим на рану просветом, сквозь который, как кровь, пробиваются яркие красные лучи заходящего солнца.

Я сбрасываю хрипящего парня на склон и, тяжело дыша, валюсь рядом. Руки в крови Мелкого. Зачем-то пытаюсь ее оттереть, но она лишь размазывается и быстро высыхает.

Мелкий совсем плох. Покрытое веснушками лицо побледнело. Надо срочно перевязать рану и найти доктора, иначе мальчишка долго не протянет.

Стягиваю с него гимнастерку, от чего он стонет сквозь сжатые зубы. Скручиваю ее и заматываю тощее плечо, концы стягиваю узлом, Мелкий вскрикивает. Больно ему, значит, чувствует что-то и, может, еще выживет. Если бы я мог, то сказал ему какие-то слова, чтобы поддержать. Но я не могу. Я – Немой.

Рядом ударяют о землю яловые сапоги. Хорошие сапоги, не то что мои ботинки с обмотками, в которых уже сейчас ноги околевают.

Хлюст лыбится в спутанную грязную бороду. У него недостает двух передних зубов. Маленькие, узко посаженные глаза смотрят на меня. Взгляд у Хлюста пристальный и злой, он словно ищет в тебе слабину, чтобы вцепиться и не отпускать. Буденовка с наполовину оторванной тряпичной звездой сползла набок.

– Не жилец пацан, не жилец, – шепелявит он. Чешет в затылке и бросает взгляд поверх моей головы: – Заимка неподалече. Туда двинем, может, есть чем поживиться.

Сплевывает густую желтую мокроту, смотрит на раненого: – Да и Мелкому доктора найдем, токмо сам его потащишь.

У Хлюста еще видна военная выправка. И хотя он старше, я едва поспеваю следом с мальчишкой на плечах.

Про Хлюста я знаю мало: так же, как и я, пришел он с германской войны, где сражался в штурмовом взводе. После октябрьского переворота воевал за белых, а потом, как и многие, перешел на сторону красных.

А Мелкий пришел добровольцем к красным прямо из семинарии. Ему только семнадцатый год пошел. Что же ты, паря, дома не сидел? На лучшую жизнь надеешься. Для кого? Да и какая сейчас жизнь? Брат на брата идет. Война кругом, а ты винтовку в руках держать даже не умеешь. И угораздило тебе пулю словить.

Ведь я даже и не знаю, где мы. Все окрестности под Омском знаю, а вот этой низины, вот этой часовенки в бурьяне – не знаю. Кто же меня за язык тянул, когда я соглашался пойти с Хлюстом за продовольствием? Сейчас бы в расположении у костра грелся, а не тут кутался от ветра в тонкую гимнастерку.

Вспомнил вчерашний вечер: ко мне подошел Хлюст, сивухой от него за версту разило. У нас как – хлеба нет, а вот самогон всегда можно найти. Говорил он сбивчиво, язык заплетался:

– Комроты приказал: продотрядом пойдем. За снабжением.

И я видел, что никакой комроты ничего ему не приказывал, а сам он стакан принял и в самоволку решил сходить. А когда Хлюст примет, то от него ожидать можно чего угодно. Да только и мне жрать охота. Довольствие сокращают. На зиму одна пара ботинок осталась, и та уже протертая, хотя ноябрь на дворе.

А он продолжал:

– Немой, ты места знаешь. Спозаранку выйдем, до ближайшей деревни, а потом вертаемся. Мелкого еще возьмем, пусть подсобит с мешками.

Я и согласился. Потом, правда, начал сомневаться, ведь за самоволку нас по голове не погладят. Все надеялся, Хлюст не вспомнит утром, что на хмельном глазу наговорил. Вспомнил.

Мы спускаемся в низину, в которой живут или когда-то жили люди. На небольшом, вдавшемся на сотню саженей в глубь болот участке земли всего два дома. Рядом ни души, даже дымок не вьется над крышами. А ведь эти, в часовенке, будто специально нас сюда гнали, и если через эти топи нет другого выхода, то мы втроем окажемся в ловушке, как птица в силках.

Хлюст останавливается и смотрит на заимку.