Самая страшная книга 2020

Что-то вторгается в поединок старухи и Планта. Кто-то третий вклинился в соревнование воплей. Выключаю музыку, но ничего не слышу. Даже старуха затихла. Только снаружи, с сортировочной, сквозь приглушенные заиндевелым стеклом завывания ветра, доносится лязг, с которым вагоны сцепляются, когда составы приходят в движение. Будто какое-то дремавшее существо со стальными позвонками и костями пробудилось, и хрустит, распрямляясь… В прошлом – могучий стальной исполин, а теперь – старая, умирающая заржавленная громадина, каких множество в этом полумертвом городке.

Образ агонизирующего, но прежде мощного гиганта заставляет подумать о Сергее Фомиче, пациенте из «рензала».

А затем посторонний звук повторяется, на этот раз куда громче. Теперь к новому крику примешивается грохот распахнувшихся дверей отделения – который мне как раз отлично знаком. Старые створки с поблекшими буквами «РЕАНИМАЦИЯ» часто вот так, гулко и хлестко, хлопают о стены – всякий раз, когда очередного бедолагу спешат поскорее доставить в место спасения. Или – куда чаще – последнего упокоения.

Свежие крики заполняют коридор, рикошетят от серого кафеля, взмывают к потрескивающим под потолком флуоресцентным лампам, источающим холодный бледный свет… Потом падают на вымытый до блеска пол и колотятся в двери палат, как обезумевшие от страха, залетевшие ненароком в форточку воробьи. Новые вопли словно заставляют резонировать разрушенные раком легкие умирающей старухи из третьей палаты, и та, уже замолкнув было, вновь испускает несколько отчаянных хриплых вскриков.

По коридору катят каталку двое в красной форме скорой помощи. Один – вернее одна, судя по длинным светлым прядям, торчащим из-под шапки, – сжимает «амбушку», вкачивая воздух в очередного несчастного посетителя нашей фабрики воплей. Другой, лысый амбал, одной рукой пытается удерживать гостя, который бьется на каталке свежепойманной рыбой. Но кричит не человек на каталке, а девушка с бледным, до смерти перепуганным лицом, от которой амбал отбивается свободной рукой. Всклокоченные ярко-фиолетовые волосы, кожанка с кучей стальных побрякушек… Такие куртки были в моде, когда я был подростком, и с тех пор успели раз десять из моды выйти и снова в нее войти.

Они приближаются, и в крике теперь можно различить отдельные слова – в основном матерные. Посторонним в отделение вход воспрещен – так гласят буквы на входе. Их никто не читает, но я не беспокоюсь – у нас в арсенале есть кое-что посуровей надписей. Вернее, кое-кто.

Из комнаты отдыха выходит медсестра Таня по кличке Танк. Когда-то она работала в травматологии, и вся больница с тех пор шутит, что Таня-Танк обучилась не только лечить травмы, но и успешно их наносить. На самом деле где-то глубоко в ее огромном теле прячется добрая, сочувствующая душа, но из этих глубин она показывается нечасто – и уж точно не в случае нарушения правил.

Таня-Танк одной рукой останавливает девушку, позволив каталке с врачами «скорой» уйти в отрыв. Девушка беснуется, рвется следом, но Таня непреклонна. В конце концов бледнолицей приходится уступить и ретироваться; вопли затухают, переходят в рыдания и всхлипы.

Когда за девушкой закрывается дверь, я иду во вторую, свободную палату, куда как раз направляется бригада с каталкой. Лысого громилу из «скорой» я хорошо знаю – Лешка Голубев, вместе учились в институте. На самом деле он врач-анестезиолог, но, как и многие другие, работает на «скорой» фельдшером – мест в городских больницах не хватает. «Скорая» – редкий случай, когда градус кровавого трэшака, наблюдаемого каждый день на рабочем месте, сопоставим с нашим скорбным заведением. Поэтому Голубева, повидавшего на своем веку все самое мерзкое и ужасное, что только может предложить жизнь, ничто на моей памяти не могло пронять, напугать или удивить.

И на этот раз не проняло и не напугало. Но… удивило определенно. На его заросшем щетиной лице впервые за семь лет работы отпечатано настолько глубокое удивление. Умирающий город в изобилии обеспечивает медиков наркоманами, суицидниками, жертвами разбоя и пьяной поножовщины, выжившими из ума стариками… Ассортимент всевозможных мерзостей огромен, но в нем никогда не попадается ничего по-настоящему необычного. Новый наркотик, оригинальный и необычный способ свести счеты с жизнью – максимум странного, с чем нам приходится здесь сталкиваться. И нечто подобное уж точно не способно смыть с лица Голубева фирменную циничную ухмылку.

Я иду в палату и миг спустя понимаю, что так удивило Лешу. Судя по всему, у меня тоже физиономия преобразилась, потому что Леша устало ухмыляется и кивает на притихшего, лежащего смирно пациента.

– Забрали на Советской. Видал когда-нибудь такое?

Санитарки перекладывают с каталки на кровать молодого парня, почти мальчишку. В копне мокрых грязных волос застряли пожухлые листья, какие-то бумажки… Глаза закрыты, лихорадочно движутся под веками, словно ему снится кошмар. Впрочем, движение заметно не только под веками.

Все его лицо будто шевелится.