Самая страшная книга 2021

Камера шлепала по животу, ремешок натирал шею. Под подошвами шуршала растрескавшаяся плитка. Артем скользнул в сень каштанов. Его охватил азарт. Так, вдохновленный, он шел к провинциальным ДК, сахарным заводам, универмагам, проникал на территорию нефункционирующих детских лагерей и запломбированных станций метрополитена. Расчехлял верный «Кэнон», как охотники ружье.

На soviet-art его подсадила Оленка, художница с бездонными глазами, бисером пирсинга и пушистой челкой. Оленка, как он догадывался, протеста ради, ультимативно презирала современный мейнстрим, но и элитарное искусство отвергала. Дали? Гигер? Уорхолл? К черту их! Она обвешала квартиру картинами советских живописцев, и не каких-то там гонимых концептуалистов или митьков. Настоящим авангардом для нее был хрущевско-брежневский официоз, махровый соцреализм. Сама Оленка рисовала портреты депутатов, повторяла, глумясь, мантру «народность, идейность, конкретность», и в этом было больше эпатажа, чем в коллаже из членов, который сооружал ее сосед по мастерской. Часами Артем и Оленка разглядывали репродукции Яблонской, Налбандяна, Самохвалова, бесконечных балерин, истопников, Ильичей и получали искреннее удовольствие.

Полтора года назад Оленка с присущей легкостью разочаровалась и в соцреализме, и в Артеме. Увлеклась граффити – и заодно столичным райтером по кличке Пикман. В той тусовке все художники были Пикманами, а музыканты – Цаннами.

Забыться Артему помогло новое хобби и новые приятели-единомышленники. Компанией и поодиночке они объездили всю страну. Лисичанск, Энергодар, Саки, Докучаевск, Верховина, Бобровице. Захудалые села, вонючие электрички, и награда – если повезет. Если каток декоммунизации не опередил их.

Брома, артемовского соратника, как-то чуть не избили представители «Правого сектора». Решили, что он коммуняка, – чудом спас задницу. Ни Бром, ни Артем не интересовались политикой. Целью их маленького общественного движения было спасение произведений искусства и каталогизация.

В кронах чирикали воробьи. Прогромыхала фура. Артем обогнул фонтан и очутился перед «Знаменосцем». Широкая улыбка расплылась по его лицу.

Кинотеатр отслужил свой век. Покосились бетонные ступени, целлофан замаскировал стекла, кровля поросла мхом. Но над дверью, подпираемое полуколоннами, выделялось панно, и Артем согласился бы три ночи трястись в поезде, чтобы найти его. В прямолинейную перемычку-архитрав был вписан лучащийся ослепительно-яркий мир советской утопии. Мозаика не потускнела за десятилетия – она казалась сияющим пятном на фоне блеклого фасада. Впрочем, римская смальта пережила целые тысячелетия.

Артем восхищенно глазел на панно. Лазурное небо вызывало ностальгию о детстве, цвет стяга транслировал в мозг песню из старого кинофильма – песню, под которую неуловимые мстители скачут к закату. Лица пионеров были розовее, чем изнанка морской раковины, и вкупе это походило на аппетитный глазурный торт. Не все могли оценить простую и честную красоту архитрава. Артем мог.

Отечественные монументалисты разбросали свои шедевры по отдаленным уголкам бывшей УССР. Идеологически верные фрески канувшего в Лету государства, чуждые и ненужные Незалежной. Народное достояние, не имеющее охранного статуса, хиреющее и гибнущее из года в год. Визуальная пропаганда – выкорчевать и забыть клятые серпы и молоты и навесить побольше рекламных баннеров. Исполины-монтажники на торцах девятиэтажек. Хоккеисты в спортивных комплексах. Ученые, проникающие в суть атома в институтах. Молочницы из забытого богом колхоза. Черт, даже остановка на окраине ПГТ оказывалась шедевром советского модернизма. Архитектурные ансамбли украшала мозаика из стекла, фарфорового боя, цветного кирпича, керамики, мрамора, полудрагоценных минералов…

Хобби Артема напоминало квест. Добраться до пункта назначения, отыскать объект, идентифицировать, запечатлеть, внести в реестр… и все на топливе энтузиазма, как говаривал Бром.

Энтузиасты обожали Вартана, Хомякову, Галину Зубченко, Арнаутова и Грыгира Довженко, взахлеб спорили о Тетяниче, Зарецком, Ламахе, о прекрасной Алле Горской. Когда речь заходила о Галасе, они переходили на уважительный полушепот.

Галас был верен себе. Хитросплетение орнамента, потрясающая детализация, ее величество симметрия. Шесть метров в длину, три – в высоту: меньше, чем его же одесская работа. Артем с Бромом пришли к неутешительному выводу: остальные панно Льва Галаса не сохранились. По крайней мере те, про которые им было известно. Но ведь и о «Знаменосце» они узнали практически случайно. Что это великий Галас, а не какой-то безымянный ремесленник.

Мозаика, в отличие от всего кинотеатра, была в хорошем состоянии, лишь в нескольких местах выпала плитка, да и то так симметрично, что Галасу понравилось бы.

В центре панно скрестились древками два алых флага. По бокам от полотнищ взмывали ввысь ракеты, салютовали потомкам космонавты, рабочие, колхозницы и пионеры: лес рук. Это звучало скучно, но на деле – для ценителя – выглядело превосходно. Композиция безупречна, цвета первозданны. Искусная работа мэтра!