Самая страшная книга 2023

Свинцовые тучи, висящие под потолком нашей обшарпанной квартиры, рассеивались только тогда, когда я рассказывал отцу о выдуманных футбольных успехах. И я ревел в подушку, мазал ссадины йодом, чувствовал, что что-то делаю не так, но терпел.

Единственным светлым пятном в чернухе моей жизни был Дрыня, хромой седовласый коротышка, занимавшийся с нами тактикой. Давным-давно он работал обозревателем во всесоюзной газете, водил знакомство с тренерами и спортсменами. «Вот я с Лобановским, а вот с Бесковым, а вот тут с самим Гарринчей», – показывал он нам выцветшие фотографии.

Бухонов ненавидел Дрыню, но терпел – седовласый коротышка тащил на своей хиленькой спине большую ношу, учил стратегии, знакомил с азами выбора позиции, рисовал на старой исцарапанной доске тактические схемы.

Дрыня рассказывал нам про итальянскую диковинку катеначчо, позволяющую даже средним игрокам брать матчи благодаря могучей обороне. Про тотальный футбол, похожий на всенародную войну – гибкую, текучую схему, при которой даже самый низко сидящий защитник мог обернуться нападающим. Объяснял, чем романтики меноттисты отличались от прагматичных билардистов и как их война изменила ход истории. Он говорил про игроков и про поэтов, про гениев, безумцев и стратегов.

Мы слушали хрипловатый голос Дрыни и переносились то на залитое солнцем поле в голландской деревушке, то на рокочущий бразильский стадион Маракану, то в древний город Милан, где близ виллы таинственного флорентийского поэта Петрарки сходились в нескончаемом бою красные и синие футбольные эскадры.

– Мечтайте, – говорил нам Дрыня. – Мечтайте! Это важно! Мечтайте, что случится однажды погожий день и вы будете сидеть на скамейке великого стадиона – без разницы какого, пусть «Барселоны», – готовиться выйти на поле и творить историю.

Мы слушали, и футбол становился для нас чем-то большим, нежели игра перемазанных в грязи мужиков. Седой коротышка вдруг делался атлантом и могучими руками раздвигал застилающий горизонт туман. Мы видели поэзию, страсть и красоту…

А после рассказов Дрыни полудурок Бухонов опять превращал все в возню и суету, орал и обзывал нас ситом и обосранными тормозами.

– Вы не злитесь на него, ребят, – попросил однажды Дрыня. – Он тоже ведь хлебнул. Виктор Борисович в молодости подавал надежды, считалось, что и до высшей лиги сможет дорасти. А потом он сломал ногу… сыну первого секретаря обкома – а тот ведь даже футболистом не был, так, интереса ради вышел, – и все, карьера под откос. Долго потом Виктора Борисовича гноили – озлобился, конечно, в Афгане побывал, настрадался, запил и вот…

Незнакомые слова «секретарь обкома» странной птицей заметались между волшебными «крокетой», «эластико» и «рабоной», тут же забылись и упорхнули от гудящей Мараканы, а мы даже и не поняли, что настрадавшийся Виктор Борисович – это наш придурочный Бухонов.

2004

– Я вижу линии, – признался я однажды Дрыне. А потом, нервничая и запинаясь, рассказал обо всем: как манили меня в детстве квадраты и трапеции, как я увидел однажды соединяющую футболистов паутину, как она становится порою красной и как мучительно мне хочется дополнить незавершенную картину.

Дрыня отреагировал серьезно, дохромал до скамейки и рассказал мне про писателя Набокова, который видел буквы и слова в удивительных цветах. Поведал про художника Кандинского – он воспринимал звуки как краски на палитре. Припомнил загадочного французского поэта Бодлера, умевшего смешивать чувства, как разноцветную акварель.

– Может, ты футбольный гений? – сказал словно бы не мне, но продолжая давний спор с самим собой Дрыня. – Может, видишь в различных цветах хорошие и плохие тактические ходы? И чувствуешь незавершенность там, где должен бы стоять – но не стоит – еще один игрок? Когда идет молниеносная атака, фланговый нападающий смещается в центр – и покатить бы мяч на набегающего игрока, а его там нет? И эти нити – раз – и красные…

Я пожал плечами – за прошедшие годы я смирился с паутиной, как свыкаются люди с летающими перед глазами прозрачными мушками. Такие мушки были у моей мамы – она рассказывала, что с детства смотрела на небо, пыталась выследить и разглядеть, считала, что умеет видеть микробов? – а после оказалось, что это из-за сильных антибиотиков помутнели в глазах какие-то особенные волокна. Повзрослев, она к мушкам привыкла и больше их не замечала.

– И во время своих матчей, ну, когда ты на поле, конечно, тоже паутину видишь.

Дрыня не спрашивал, а как будто утверждал, но я кивнул на всякий случай.

– Принесу тебе кассету, там у меня два часа красивых комбинаций, передач и приемов. Сам собрал. Возьми блокнот и помечай, как будет вести себя паутина во время разных событий. Жаль, раньше не додумался… Ну и дела, конечно. Футбольная синестезия – теперь-то понятно как… Но почему бы и нет? Если уж слова можно видеть в цветах и ноты смешивать как палитру… Ты только не… – Дрыня осекся, попробовал как будто подобрать слова, но вдруг как-то весь поник и махнул мне рукой: мол, уходи.

Я ушел, теряясь в догадках, о чем это там Дрыня бормотал.