Самая страшная книга. Лучшее

– Мерде, – прохрипела Жюльетта. – Подай же микстуру, идиотка!

Саша утерла слезы и стала ее поить с ложки.

Богданов вернулся из больницы бледный и взволнованный.

– Спасибо, Саша, – сказал он и поцеловал ей руку. – Ты – верный товарищ. Я оказался бы в трудном положении, если бы не твоя самоотверженность. Без судового медика нам никак нельзя.

– Георгий… Иванович, – робко спросила Саша. – А вот коренные северяне говорят, что слишком много солонины. Что как основной продукт питания для северных широт она плохо подходит.

– Глупости, – отмахнулся Богданов, темнея лицом. – Всегда в военном флоте и в гидрографических экспедициях солонину употребляли. Что ты слушаешь ерунду всякую? Ты, Саша, не вздумай со мною спорить по важным вопросам.

– Я не думала, – тихо сказала Саша.

– И хорошо! Я с тобой по медицине тоже не стану – какую микстуру дашь, ту и проглочу, даже горькую. Договорились?

Глаза у него были голубые-голубые, и губы такие красивые под ровной соломенной щеточкой усов… Саша кивнула, как завороженная.

Из Архангельска выходили в воскресенье, отстояв обедню в портовом храме. На пристани собралась толпа провожающих, не яркая, как в Петербурге, а однотонная – мужчины в темных сюртуках, дамы в темных платьях. Золотые ризы священников казались особенно яркими.

Саша вздрогнула, увидев Колю. Он стоял, понурившись, со свертком в руках. Саша подошла к нему, взяла за руки.

– Я вернусь, Коленька, – сказала она и сама поверила.

Он сунул ей в руку сверток.

– Тут шубка… я заказывал к твоему приезду. Тебе пойдет. И…

Он посмотрел Саше в глаза своим до боли знакомым прозрачным взглядом, как в детстве.

– Не умри, – сказал он. – Пожалуйста.

Ей выделили новую сдвоенную каюту, с переборкой и двумя койками для больных, с письменным столом, массивным аптечным шкафом и зеркалом в полный рост. Саша долго смотрела на невысокую девушку в зеркале, не узнавая ее. Светло-ореховые глаза, брови вразлет, по-детски округлые щеки. Но она была теперь совсем иной, чем месяц назад, – взрослой, ответственной, влюбленной в отважного героя.

Саша вышла на палубу, по-прежнему в возвышенных мыслях. Было тепло, море пахло августом. Кричали чайки. Саша смотрела на море, на сопки за Архангельском, на морские утесы, и ее охватило унылое и большое чувство вечности – что вот сто лет назад эти земля и море выглядели точно так же, и висело над ними холодное, как глаза Богданова, голубое небо. И лет сто спустя, когда их экспедиция станет яркой главой в книгах про Арктику – кто-то так же посмотрит с борта корабля на город и холмы, вдохнет морской ветер и зажмурится…

1988

Андрей окинул взглядом остающийся за бортом Архангельск, зеленые по летнему времени холмы, прищурился, подождал, пока в кадр залетит несколько чаек. Фотоаппарат щелкнул, навсегда впечатывая в пленку эту секунду, это небо, этот город и море, вечно бьющее в утесы.

В кадр ступила женщина в узких джинсах и белой футболке, обрисовывающей щедрую грудь.

– А меня? – сказала она глубоким голосом, даже не стараясь убрать из него игривый второй тон.

Андрей вздохнул, пару раз сфотографировал, как она призывно опирается на борт, выгибая талию.

– Вы сегодня хорошо выглядите, Ингрид.

Ингрид Хансен ухватила Андрея под локоть, на мгновение тесно прижавшись грудью, зашептала в ухо.

– Господин Гаевский, а что вы сделаете, если я сейчас возьму и свалюсь за борт? А если отдамся матросу в машинном отделении?

Английский у независимой журналистки из Копенгагена был безукоризненный, в отличие от воспитания и манер, сильно Андрея раздражавших. В судовом ресторане они с самого выхода из Ленинграда сидели за одним столиком на шесть персон. Пятеро из этих персон в основном молчали, шестая – Ингрид – разглагольствовала. Автобиографию она излагала в мельчайших подробностях, и недели не прошло, как добралась до завершающей главы: «Мое четвертое замужество и адюльтер, с ним покончивший».

– Не надо за борт, – буркнул Андрей. – Я напьюсь… с горя.

– Вы, русские, все сводите к алкоголю, – фыркнула Ингрид. – Послушайте, Андреас, довольно ходить вокруг да около. Мне двадцать девять, я хороша собой и в постели, со мной легко. Вы мне нравитесь, а впереди месяцы и месяцы безделья. Неужели нужно, чтобы дама унижалась перед вами, предлагая себя? Вас что-то сдерживает? Верная любовь? Здоровье? Заветы Ленина?

Андрей обреченно вздохнул.

Что сказать? «Нет, потому что у меня была Таня»? Но Таня в земле, да и пока была жива, никак его не связывала. В резко очерченном, высоколобом лице Андрея, в его широко посаженных карих глазах женщинам виделся скрытый надлом, на который многие делали охотничью стойку. Датчанка слишком напориста, но, по сути, мало чем отличается от предшественниц. Только вот… Только…

– Не обижайтесь, Ингрид, – попросил Андрей. – Я попросту не готов. Давайте мы этот разговор отложим на пару дней…