Самарянка

— Отец Лука? Жив?! Слава Тебе, Господи…Мы ведь с ним однополчане. Вместе воевали. Его под расстрельную статью подвели. Нас на магаданские рудники и кайло в руки, а ему сразу «вышкарь»[33]. Сначала Звезду героя хотели дать — за то, что на своей «тридцатьчетверке»[34] один с боем прорвался из немецкого окружения и на броне вытащил наших бойцов, а потом передумали и заменили расстрелом. Дескать, не имел права красный командир попасть в окружение врага. А раз попал — значит, сам враг. Так рассудили. Про тех-то, кто за броню, за гусеницы хватался, лишь бы не в плен к немцам, разговор вообще короткий был. Всех в расход. В окружении ведь были. Выходит, враги. По-ихнему так получалось. Одного не знали: что в тех местах, куда они нас подыхать гнали, Бог близко. Спаситель наш… Многие тогда уверовали в Него.

Старец тяжело вздохнул и перекрестился.

— Жив, раз пишет, — незнакомец по-прежнему чувствовал себя неловко и скованно.

— Это правда: раз пишет — значит, жив, — старец теперь улыбнулся, снизу вверх посмотрев на рослого парня. — А сам-то кем будешь, богатырь? Как зовут? Случаем, не Илья Муромец?

— Какой из меня Илья Муромец? Мишкой меня зовут…

И тут же сам поправился, кашлянув в кулак:

— Михаилом. Меня отец Лука прислал.

Старец несколько раз обкрутил четки вокруг своей сухонькой кисти и прикоснулся к руке незнакомца, легонько разжал его могучую широкую ладонь и посмотрел на нее. Она была шершавая, словно наждачная бумага, в мозолях, а наискось ее рассекал зарубцевавшийся темно-лиловый шрам.

— Рука воина, — тихо промолвил старец. — Иль впрямь воевал?

— Да так, участвовал.., — с еще большим смущением ответил Мишка. — В горячей точке. На Кавказе.

— Эх, Русь-матушка, — отец Иоанн отпустил Мишкину ладонь и снова спрятал свое лицо под черный монашеский клобук с крестами. — Одна беда не успеет уйти, как другая в дверь стучится. Для нас была война народная, а вам, молодым, горячие точки достались. И не видать конца этим бедам. Потому что Бога забыли…

Он замолчал, но, вдруг вспомнив о конверте, который ему принес стоявший рядом незнакомец, раскрыл его, приготовившись читать.

— Так как, говоришь, величать тебя, добрый молодец?

— Михаилом.

— Михаил… Я ведь тоже когда-то таким богатырем был. И тоже Михаилом. Выходит, тезки мы с тобой, Миша. Тезки и воины.

Он раскрыл конверт, старческими дрожащими руками поднес письмо к самим глазам и углубился в чтение.

2. ПОСЛУШНИК

Мишка сидел напротив старца в его крохотной комнатушке и молчал. Молчал и отец Иоанн, глядя на парня, только что открывшему ему свою жизнь. Это тягостное молчание, давившие обоих, совершенно не отвечало радости солнечного света, залившего всю келью: деревянные, без всякого покрытия стены, такой же деревянный, сбитый из грубых досок топчан, несколько скромных образов, оправленных в рамочки и висевших в строго определенном порядке в углу от раскрытого настежь окна.

— Что же теперь думаешь делать, вояка? Как дальше судьбу строить? — схимник придвинулся на своей инвалидной коляске ближе к Мишке.

— Кабы я сам знал, — Мишка сидел, не поднимая головы и отвечая старцу едва уловимым полушепотом. — Все, что умею — так это воевать. Стрелять, драться, партизанить… Кому теперь все это нужно? Разве война — это ремесло?

И опять замолк, вперившись взглядом себе под ноги.

— Как тебе сказать, солдат? — в задумчивости ответил старец. — Премудрый говорит: «Всему свое время. Время войне, и время миру». Так-то. Да ведь только войны разные бывают. Вот в чем штука. Мы отцами своими, что с гражданской вернулись домой, гордились. Песни им пели, легенды слагали. Поди ж, разбери тогда, кто был прав, а кто виноват: белые или красные. Рубали, кромсали шашками друг дружку: сын — отца, брат — брата. Это потом мы уразумели, что Господь наказал нашу землю за отступление от Бога.

Не успели раны зажить, как новая напасть — немцы пошли с войной. Опять «вставай, страна огромная, вставай на смертный бой». И вставали. И шли. Впереди немец, а сзади заградительный отряд: своих же косит, если кто дрогнул и вздумал отступать. А уж если в плен к немцам попал или окружение, то и вовсе пощады не было. Сталин поражения никому не прощал: ни маршалу, ни рядовому. Вот так, солдатик…

А теперь что творится? Кто, с кем, против кого, зачем?.. Неужто нельзя в своем доме жить в мире со всеми? Немцы пришли, так хоть понятно было, против кого и во имя чего мы воевали. А вам-то самим понятно, за что вы воевали? За что проливали свою и чужую кровь?

— Нам думать некогда было. Мы задания выполняли. Приказы. А думали другие: кто отдавал эти приказы.

Старец в глубокой задумчивости смотрел на Мишку, понимая его состояние.

— Как дальше жить будешь, солдат?

Мишка пожал плечами, все еще не поднимая головы:

— Сам не знаю. Запутался я в своей жизни. Не вижу в ней ни смысла, ничего. Другие видят, а мне не дано. Наверное, рожей не вышел.

— А сказать тебе, почему не видишь? — тихо спросил его старец и тут же сам ответил: