Самаркандия

— Лишнего не сделаю, хозяин, как ни горячись. Проковыряешь дыру на чолке — тебе же хуже… Важничать, брат, нечем: судьба! Повернись она иначе, быть бы и мне хозяином и ковырять бы на тебе спину… Естественный подбор, брат, да…

Болтаются уши. Все для него знакомо. Ничего нет на земле особенного и ослик толкает тюками прохожих, получает тумаки, прошныривая толпою базарников.

Садык разложил четыре халата, катушки ниток. В одной руке его роза, другой держит пьялу горячего чая.

— Салам, товарищ! Как поживайот?

— Здравствуй, здравствуй, Садык…

Пора за город — к Чапан-Ате.

Одна из дорог к высотам Чапан-Аты ведет через Афросиаб — развалины древнего Самарканда.

Минуя кладбище, спускаешься на большую дорогу. Минуя каменный мост Сиаба, попадаешь в пригородную деревеньку, в конце которой кривой чайханщик останавливает поболтать, предложить за добрую советскую цену винограда, и, наконец, вырываешься в пустыню.

Холмы отлого начинаются за деревенькой. Полузабытые сады. Одинокие ореховые деревья.

Две дороги окружают высоты и обе сходятся у заревшанской Арки.

Как ручейки, по каменистым грудам вьются тропинки — все они стягиваются к Чапан-Ате, Отцу Пастухов, легендарному герою, защищающему Самарканд от разлития Заревшана.

Верстах в восьми на одной из выдающихся шапок возвышенности стоит мавзолей — мечеть Чапан-Аты.

Возвышенность защищает, как искусственная насыпь, низменность от прорына реки.

— Когда очень прогневаем Аллаха, горы и камни потеряют сцепку свою — все ворота для огня и воды откроются, — сказывал мне Галей.

И что бы было, если бы Заревшан проточил высоты — черный ил оказался бы на месте Самарканда.

Но скала прочная, объеденная бурным потоком, она отшлифовала пласты своих залежей в кремневые плиты.

Древние отвели бушующий Заревшан в параллельный ему арык Кара-Су.

Кара-Су питает рисовые поля, в Кара-Су любящая более спокойные воды рыба.

Памятник Чапан-Аты для меня исключительный пример связи рельефа почвы с архитектурой.

Мыши и серые змеи обитатели этой мечети.

По обетам чьи-то руки наполняют сосуды с водой в углу мечети.

У гробницы обычный стяг из конского волоса с навязанными ленточками тканей от болящих и просящих паломников, как в Италии в часовенках св. Девы.

Отсюда предо мной вся Самаркандия.

К юго-западу едва виден Биби-Ханым.

Налево цепь гор, возвышающихся до вечных снегов.

На восток за рекой Ворота Самарканда, где проходит железная дорога.

На север до безконца уходит Заревшан, распластываясь бесчисленными рукавами с хребтами черного ила.

Влево от Заревшана до Заревшана Самаркандия. Серебряно-зеленые градации, как в плоской чаше. Где то там, в Бухаре, сливается ее далекий край с небом.

Небо я видел во все часы суток.

Днем оно невероятных разливов от нежностей горизонта до дыры, зияющей в звезды на зените.

От окружения солнца оно имеет еще новые разливы до противустоящей солнцу точки.

Этот переплет ультрамарина, сапфира, кобальта огнит почву, скалы, делая ничтожной зеленцу растительности, в конец осеребряя ее, — получается географический колорит страны в этих двух антиподах неба и почвы.

Это и дает в Самаркандии ощущение зноя, жара, огня под чашей неба.

Человеку жутко между этими цветовыми полюсами и восточное творчество разрешило аккорд, создав только здесь и существующий колорит бирюзы.

Он дополнительный с точностью к огню почвы и он же отводит основную синюю, давая ей выход к смешанности зеленых. Аральское море подсказало художникам эту бирюзу.

Первое мое восклицание друзьям моим о куполе Шах-Зинды было:

— Да ведь это вода! Это заклинание бирюзой огненности пустыни!

В угадании этого цвета в мозаике и майолике и есть колористический гений Востока^[1].

Мавзолей Чапан-Аты сохранился лишь в своем корпусе. От облицовки осталась часть барабана и купола.

Изразцы растащены по музеям Европы. Обломки их ухетывают крышу и подветренную стену. На горе и ее склонах, валяются обломки бирюзового откровения.

Бывало ночь заставала меня на высотах Чапан-Аты.

Небо над Атой становилось уютнее: звезды давали обозначение пространству сферы.

Спускаясь, сбиваешься, отыскивая тропинку, царапаешь ноги колючками.

Необъятный воздух, запах приторно сладких и острых растений.

От аулов доносится женский плач, надрывной, то оскорбленный, то жалостный. Плач изменил свои рулады. Перебросился в сторону, ему ответили другие плачи. В теневых ложбинах склонов засверкали двойные точки: то шакалы стягиваются к жилью человека.

Заухали собаки в кишлаках…

На кладбище Афросиаба сражения собак с шакалами: здесь между ними смертная борьба за добытого мертвеца.

Не долго залеживаются покойники в могилах. Часто степной волкодав, провожая без отдыха бегущую процессию с его хозяином на одре, застревает возле могилы, чтобы не уступить бренные останки своего господина другому лакомке и за ночь уничтожает труп.

Окраины города спят. Одинокий уборщик выметает участок, утонув вместе с фонариком в тучах пыли.

Из темноты уличной ниши трусовато-громко окликает ночной сторож. Огрызнется под ногой почивший среди улицы пес.