Самарская вольница. Степан Разин

— А чего мне, атаман, бояться? Всякое в жизни моей уже бывало. В иную пору и так о нас мужики говаривали: сотворили добро, переломили барину ребро! В иную ночь и наш голос в здешних местах гремел: клади весла — молись Богу!

Степан Тимофеевич исподлобья глянул на Ефимку, что-то новое вспыхнуло в его глазах.

— Ясно, из какой ты братии, кат! Погулял по земле вдоволь, грехов, как репьев, на шерсть нацеплял! Знать, жареным запахло, ежели в каты подался? Откель родом-то?

— Родом я с-под Воронежа, из тех же краев, атаман, что и знаемый тебе Никита Черток…

— Вот как? — Степан Тимофеевич не удержался от удивления, высоко вскинул брови при упоминании имени своего дяди, отцова брата, Никиты Чертка. — Где ж вы с тем Никитой Чертком виделись?

— Поначалу я у барина в конюхах служил, и случился зимой падеж коней, так барин вызверился на меня, батогами велел до смерти сечь. Ан сподобил Господь, сбежал я с пытки на Дон, два года в бурлаках по Дону хаживал, тамо и с Никитой Чертком повстречался в одной упряжке… С Дона на Хопер ушел, там сватажились. Но и среди нас завелся оборотень, который так-то мыслил: я на бой дураков пошлю, а на мед сам пойду! Раздуванили, что добыли ночным промыслом, да и разошлись.

— И в каты нанялся?

— А что? — снова пожал плечами Ефимка. — Притерпевшись, и в аду жить можно. Ежели за службу платят деньгу, стало быть, нужна людям, я так своим умом размыслил… Кабы знал, Степан Тимофеевич, что вскоре пойдешь ты с казаками на кизылбашские города, так воротился бы на Дон. Именем Христа нашего прошу тебя, атаман, возьми к себе, служить буду верно.

— Добро, Ефимка, об этом мы еще потолкуем… А теперь послужи городу напоследок: надобно за лихоимство и злобное убивство, перед всем городом изобличенное, воеводу Ивана Алфимова казнить!

Ефимка без всякого сожаления глянул на воеводу, которого два казака подхватили под руки, а он рвался, словно норовил взлететь от неминуемой расплаты в поднебесную синь и там спастись.

— Голову отрубить? Аль в петлю да на ворота?

— В воду его! Посадить в воду! Пущай плывет в гости к понизовым воеводам! — со злостью крикнул пушкарь Чуносов.

— Сказался в нем шерсти серой клок! У-у, волчья стать! Убивец души невинной!

Самаряне шумели, протопоп Григорий молча крестился, чуть приметно шевеля синими бескровными губами. Воевода, скосив глаза на собор, тоже зашептал молитву, потом отыскал взглядом протопопа, приободрился:

— Сопроводи меня, отец Григорий… до конца. Отпусти мне грехи мои пред Господом.

Протопоп Григорий лицом стал белее пергамента, закрестился и с дрожью в голосе ответил:

— Кабы ты, воевода, страдал только за верность великому государю и крестному целованию… Я, слуга Господа, буду молить его о прощении твоем. Молись, коль можешь. Но ты… сотворил такое!.. В день убиения тобой невинной и безгрешной Аннушки… проклял я тебя перед всем городом… Ты отверг Господа в душе своей, Господь отвергнет тебя, простит ли, того не ведаю, — его воля…

Воевода качнулся от страшных слов, глаза его налились нечеловеческой злостью, он хотел было что-то крикнуть, но казаки встряхнули его как следует и оттащили снова подальше, к стене приказной избы.

Перед Степаном Тимофеевичем поставили для спроса стрелецкого сотника Юрка Порецкого. Стоял он свободно, не связанный, заложив крепкие руки за спину, в одной рубахе — кафтан надеть не успел, когда за ним пришли разинские казаки. Он не сопротивлялся, и его не повязали.

Степан Тимофеевич с любопытством глянул на сотника, подумал про себя, что на такой шее и на таких плечах можно дуги гнуть, не пошатнется! И глаза зорко оглядывают человека, в чьих руках, без всякого сомнения, была в сей миг хрупкая, под стать весенней сосульке, жизнь сотника.

— Ну, сказывайте, самаряне, каков сей стрелецкий командир? — не отрывая темно-карих глаз от Порецкого, спросил Степан Тимофеевич. — И почему он вкупе с прочими вашими командирами не вышел к берегу встречать понизовое вольное воинство?

На первую часть вопроса самаряне закричали почти разом, что сотник Порецкий им добр, что при недавнем набеге калмыков и башкирцев Юрко Порецкий бился с ними крепко, за стенами кремля не прятался, не то, что воевода Алфимов, который отсиделся на раскатной башне все сражение.

— Так что же он теперь не с вами, а откатился, будто обгорелая головешка, от общего костра и дымом своим только глаза ест? — спросил Степан Тимофеевич, и от тона, с каким проговорил атаман, на Юрка Порецкого пахнуло могильным холодом.