Самарская вольница. Степан Разин

— Не ходи туда, Михась, не надо… Душа Аннушки на небе успокоится теперь, отомщенная, а ты не ходи, не береди лишний раз свежую рану. Казнят убивца и без тебя… Идем, Михась, время к обеду. Иные пущай на берегу гуляют, я видела, казаки да стрельцы там столы ставят. Говорят, поминки по убитым справлять будут… Пусть себе справляют, мы дома пообедаем, помянем и помолимся вместе по Аннушке… Идем, Михась, идем, братка названый.

Тронутый заботливыми словами, Михаил Хомутов послушался Лукерью и покорно пошел к своему дому.

2

Самарский городничий Федор Пастухов да кабацкий откупщик Семка Ершов, не из любви к казакам, а угождая грозному атаману и его воинству, чтоб не учинили в городе разора и насилия, в тот день расстарались от души. Тризну по погибшим справляли на стругах и на берегу, славили атамана, его верных есаулов, храбрых казаков, понизовых стрельцов и весь черный люд. Выпили и за новых сотоварищей — самарян.

— Нам теперь, Аника, вместе до Москвы сызнова идти! — кричал через стол Лазарка Тимофеев, затащив своего недавнего караульщика на струг. — Не в обиде на нас, что мы с Мишкой Ярославцем тогда повязали тебя да ружье отняли? Как прознали от встречных стрельцов, что наш батька к себе на Дон пошел, ну невмоготу стало вольным казакам, тем паче, что везли вы нас в Астрахань под руку клятого воеводы… Вот и удумали — караульщиков повязать да утечь к своим куреням!

— Я говорил Лазарке, давай стрельцов с собой на Дон сманим, — весело посмеиваясь, вспомнил скуластый, с узким разрезом глаз Мишка Ярославец, похожий обличием на мордвина. — А он мне такой резон выставил, что, дескать, шатких стрельцов со станицей на Москву не послали бы! Тогда не сговорились, зато теперь заедино. Пьем, стрельцы, за братство до скончания века!

— Пьем, казаки! — поднял кружку Аникей Хомуцкий и, выпив, со скорбной улыбкой добавил: — И на том спаси вас Бог, что не прибили тогда до смерти… Кого бы спустя малое время после вашего ухода князь Прозоровский бил в пытошной кнутом? А так лишний раз князюшка распотешился, порадовал сердечко лютое моей кровушкой…

Лазаркины глаза потемнели, левое плечо еще выше вздернулось, словно есаул изготовился к кулачной потасовке, длинные усы задергались. Через силу выговорил, трезвея от вспыхнувшего раздражения:

— Средь атамановых переговорщиков, посланных в Астрахань с повелением сдать город без кровопролития, был и мой меньшой братка Омельянко… Добрый был казак, статный и красивый, не то что я, кривоплечий от крымского копья. На Омельянку красные девки заглядывались, улыбкой манили казака… Отдали переговорщики атаманово письмо Мишке Прозоровскому, полковому воеводе, тот снес старшому братцу. В ненасытной злобе своей повелел воевода схватить казаков и повесить на торге, как будто это тати лесные!.. Ну и разгорелись казацкие сердца ответной злобой, досталось и воеводам обоим, и боярам, и детям боярским, всем, кто встал поперек дороги с саблей…

— Кровная месть на Руси издревле свята, брат Лазарка. Иначе и не должно быть в законе: взял чужую жизнь — отдай, поганец, свою в отместку! Чтоб неповадно было власть альбо оружие держащим надеяться на крючкотворство приказных дьяков. — Аникей, встав с кружкой, предложил: — Помянем души убиенных братьев казаков, и стрельцов, и городских людей всяких!

— Помянем, братцы…

Никита Кузнецов и Митька Самара, осмелев от выпитого вина, выбрали удобную минуту и подошли к атаману Степану Тимофеевичу поздравить с покорившейся Самарой. Стрельцов, прежде проверив, нет ли при них потайно спрятанного оружия, пустили на палубу.

Пообок с атаманом были два его самых верных телохранителя.

Самаряне позже узнали, что это родственники Матрены Говорухи, названой матери Степана Тимофеевича: сын Яков да зять Ивашка Маскаль. Родителя своего атаман лишился рано, едва ему исполнилось двадцать лет, родной матери и не помнит толком, рос на руках заботливой Матрены, поскольку сам Тимофей Разин с казацким войском был в частых ратных походах.

Яков Говоруха и Ивашка Маскаль, в красивых с зелено-желтыми цветами палатах, в меховых шапках, несмотря на жаркую погоду, круглолицые и плечистые, завидев подходивших стрельцов, насторожились, руки легли на редкостные у казаков двухствольные пистоли.

— Не полошитесь, други, — приподнял руку атаман. — Этих самарян бояться нечего… А одного из них я, кажется, хорошо знаю! Идите ближе, стрельцы.

Яков и Ивашка отошли с дороги, вновь встали пообок Степана Тимофеевича, зорко поглядывая на гостей.

Митька, неловко поклонившись атаману и пожелав ему ратных успехов аж до Москвы, спросил:

— Не видел я в твоем войске, батюшка Степан Тимофеевич, давнего знакомца Максима Бешеного. Где, часом, он, жив ли?

— А ты, стрелец, откель Максимку знаешь? — полюбопытствовал атаман, лежа на ковре, упершись спиной о мачту струга и подложив под себя свернутую шубу с подкладкой из алого сукна.

— Мы с Никитой Кузнецовым помогли под Царицыном ему уйти из-под караула, когда везли казаков на сыск в Москву. Ему да еще казаку по кличке «Петушок» и Никитиному побратиму кизылбашцу Ибрагимке.