Самарская вольница

— Стой, дьяк, стой! Дай сюда! — подскочил к огромному дьяку обеспокоенный воевода и выхватил из его рук злосчастное письмо. — Гудишь, аки новгородский вечевой колокол! Того и гляди, сбегутся воровские соумышленники на твой зов… И без того хлопот полон рот. Сам прочту далее. — Воевода, принизив негромкий голос, зачитал воззвание Степана Разина к народу: — «Сколь можно боярской да старшинской неправды терпеть и жить у богатых в басурманской неволе! Пришла пора всем миром встать на старшинскую неправду по всей казацкой земле да и по всем городам понизовым согнать воевод и добрый казацкий уряд на правде поставить!» — Прервав страшное чтение, перекрестился, внимательно посмотрел на тихо сидящих стрелецких командиров и, взывая к сочувствию, сказал с какой-то полудетской обидой в голосе: — Каков вор, этот Стенька, а? Велит по городам сгонять воевод, будто он сам нас, а не великий государь и царь к службе поставил!

«… Так и надо было службу править по совести и по государеву велению, а не злопакостить людям и не понуждать округ себя к мздоимству…» — вертелось на языке у Михаила Хомутова, но стерпел: не пришло еще время таким словам.

Воевода, не дождавшись от стрелецких командиров сочувственных слов, воткнул взгляд в бумагу:

— «А правда наша казацкая — Божья правда. Жить вам по воле, чтоб всякий всякому ровен. И вы бы, всякий простой понизовой люд, кому от бояр тесно, брали б ружья да шли ко мне, атаману Степану Разину, а у нас в обиде никто не будет и всякому по заслугам. А вы бы в своих городах воевод, да с ними приказных собак побивали. А стрельцам… — воевода кинул пытливый взгляд и на стрелецких командиров и, с особым при этом ударении в наиболее страшных местах, дочитал: —… А стрельцам всех начальных людей — голов и сотников — вешать да между себя кого похотят обирать атаманами. Да и посадскому понизовому люду сотнями обирать атаманов и есаулов, кто люб, и жить по-казацки».

Воевода, не оглядываясь — он смотрел на стрелецкого голову Давыдова, по нему проверял, каково ратным людям от воровского письма? — протянул бумагу дьяку, тот принял и отнес подальше от пронырливых глаз подьячих и писарчуков.

— Ну, какова… заупокойная молитва всем нам? — спросил Кузьма Лутохин, губы искривив в принужденной улыбке. — Щедр донской воровской атаман, всем сестричкам по колечку роздал, никого не обидел! — Не владея собой, Лутохин забегал по кабинету, то сцепляя руки на груди, то забрасывая их за спину.

— Откуда взялась эта… — Михаил Хомутов хотел было сказать «воровская», да язык не повернулся, — бумага в городе? Кто ее занес? — еле успевая следить за скорым на ногу воеводой. И подумал не без злорадства: «Так ли и Алфимов забегает, доведись сыскать в Самаре атаманово прелестное письмо?»

Рядом Михаил Пастухов завозился, и его беспокойные думы одолевают, но молчит сотник, только исподлобья зыркает на суетливого воеводу Лутохина.

— Как в город попало? — переспросил воевода, на миг останавливаясь у окна и бросив взгляд в сторону наугольной у волжского берега башни. — Сыскался лиходей! Вчерашним днем в открытую, без всякой боязни, примчал из воровского Царицына разинский подлазчик на коне верхом с вестью к стрельцам и посадским, что Стенька Разин убыл из Царицына вниз по Волге. А прежде того собирался у воров войсковой круг, решали, куда им попервой кинуться — вверх ли на Москву, а может, на низ, к Астрахани. Да Господь надоумил кого-то выкрикнуть, что надо идти на низ, покудова вверху на Руси мужики хлеб не скосят и не уберут в амбары. А тем часом побить ратную силу, что из Астрахани вышла к Черному Яру многим числом с воеводой князем Львовым. Теперь, мне думается, уже и сошлись князь Семен Иванович с воровским атаманом. Дай бог, ему ратного счастья промыслить над разбойниками, а не как блаженной памяти Лопатину…

Стрелецкие командиры переглянулись, Тимофей Давыдов высказал свое предложение:

— Тогда нам есть резон всей силой напасть на Царицын и отбить его у казаков. Там, глядишь, московские стрельцы на подмогу поспеют. По пути и камышинские стрельцы пристанут. Где Лаговчин, надо бы с ним переговорить…

— Лаговчин с ухваченного ярыжками подлазчика крепкий спрос снимает, — ответил воевода, потом снова глянул в окно, хлопнул себя ладонью по круглым коротким бедрам. — Да вот и он сам на помине легок! Прознаем, о чем допытался у того вора…

Весь вид стрелецкого головы показывал, что спрос разинского подлазчика был нелегким. Большие, чуть выпуклые карие глаза еще не остыли от гнева, на скулах алел румянец, губы закушены. Лаговчин расхаживал по кабинету в общем молчании, успокаиваясь и мельком оглядывая кафтан — не видно ли где капель крови от усердного истязания вора плетью? Стрелецкие командиры тоже молчали, не решаясь прервать размышления московского особо доверенного человека.

Лаговчин заговорил, остановившись у распахнутого окна, боком к стрелецким командирам, будто хотел видеть и дальний волжский стрежень в сторону беспокойного Понизовья, и ближнюю к приказной избе площадь с пыльной улочкой к воротной башне.