Самарская вольница

— Митя, отойди чуток. — Чуносов рукой легко сдвинул в сторону крепкого, малость сутулого Митьку Самару.

— Бейте, пушкари! А я к стрельцам побежал имать воеводу нашего! — прокричал Митька, поворачиваясь к лестнице вниз. — У вас тут больно громко бабахает, уши даже заклинило…

Вторым ядром ударили в стену левее разбитого окна, снова завалив несколько бревен внутрь комнаты. Рейтары поняли бессмысленность дальнейшего сопротивления — так их всех без пользы службе перебьют из пушки! — побросав ружья и сабли, выпрыгивали из разбитых окон, через двери и с поднятыми руками шли через двор сдаваться стрельцам. Их вязали и отводили в наугольную глухую башню под караул, а там, как атаман Степан Тимофеевич их жизнями распорядится.

Пальба из воеводского дома затихла, стрельцы с ружьями наизготовку заполнили двор. Михаил Хомутов, собрав силы, крикнул в зияющие пустотой окна:

— Эй, воевода! Живой? Коль жив, выходи! Сами судить тебя не будем, пущай тебя судит главный казачий атаман Степан Тимофеевич! Выходи, не принуждай шарить по комнатам и вытаскивать тебя, ровно мокрого кутенка из угла!

Внутри дома послышались шаги, хруст битого стекла, и на крыльце, бросив к ногам саблю и разряженное ружье — кончился у воеводы порох, весь исстрелял! — показался Алфимов, без халата, без головного убора, даже не причесанный после сна: как вскочил с постели, так и к ружью… Митька Самара не удержался, крикнул с язвительной насмешкой:

— Глядите, братцы! Доспел воевода, вылез, аки червь из порченого яблока!

Ближние стрельцы рассмеялись.

— Где ротмистр Данила Воронов? — сурово спросил Пронька Говорухин, подступая к поникшему воеводе. — Обещал брат ему, что будет Данилка жрать землю за сбитую с Игнатовой головы шапку!

— Убит Данилка, покой праху его, — глухо проговорил Алфимов. — И верный холоп Афоня, должно, убит, нету его со мной… Перед Господом лишь виновен я, а не перед чернью, чтоб вам, воры и изменники, колючими ершами подавиться!

Михаил Хомутов зло сказал:

— Попервой сам своими проклятиями подавишься! Надо бы тебя на дыбу вздеть до прихода Степана Тимофеевича, чтоб повисел, как ты нас с Пастуховым вздымал, облыжно обвинив в измене великому государю! Государю мы не изменяли и не изменим, а вот таких лихоимцев-воевод да бояр с Руси повыдергаем с корнями! Вяжите его накрепко да сведите в пытошную, пущай посидит в подвале под запором и под караулом крепким.

Без привычного парика, со взмокшими залысинами, понурив долгое лицо, воевода смиренно, изнемогая от позора и сознания неминуемой гибели через день-два, пошел в губную избу, вознося молитвы к небу, чтоб грянули на город как можно скорее стрельцы великого государя и вызволили его из рук казацкого атамана Стеньки Разина.

Стрельцы и посадские обыскали весь дом Алфимова — не притаился ли где кто из рейтар или детей боярских в надежде потом уйти из города, бережно поднимали с земли побитых насмерть и пораненных товарищей, разносили их по домам. Сыновья сотника Пастухова сами подняли родителя и молча, не глядя по сторонам, направились к дому, где во весь голос кричали уже кем-то оповещенные вдова Наталья и сноха старшего сына Ивашки Агафья с двумя напуганными ребятишками…

За боем не враз приметили, как заалел восточный небосклон и порозовели края туч, и совсем нежданно с верху раскатной башни прогремел одинокий выстрел, послышался радостный крик:

— Плыву-ут! Струги Степана Тимофеевича к Самаре плыву-ут!

— Всех приказных изловить и под караул! — распорядился Михаил Хомутов. — С них опосля спрос будет. А теперь идем встречать атаманово воинство!

Сотник отыскал взглядом шустрого Алешку Чуносова — без него такой бой, вестимо, не мог пройти! — покликал к себе смышленого отрока, взял за плечо и сказал:

— Беги, Алешка, к отцу протопопу, от меня прикажи благовестить во все колокола по причине прихода в город рати атамана Степана Тимофеевича! Да пущай не отворачивается от праздничного благовеста, чтоб потом ему худа не сотворили. Опосля протопопа забежишь на мое подворье и скажешь хозяйке, что жив я и счастливо выскочил из воеводских когтей! К обеду дома буду… Ну, беги, что недвижным сусликом на бугорке встал!

Алешка Чуносов несколько раз хлопнул раскрытым ртом, словно лягушонок, ловящий верткого комара, зыркнул глазами на стрелецкого пятидесятника Хомуцкого — тот за спиной Хомутова сдвинул густые брови и поднес палец к сжатым губам, делая знак молчать, — растянул губы в улыбке, затараторил:

— Бегу, дядя Миша, бегу! — И пропал, вьюном врезавшись в толпу стрельцов и посадских. К Хомутову подошел Пронька Говорухин и с ним Ромашка Волкопятов, пожали руку, поздравили с освобождением из пытошной, погоревали о погибшем в сражении Михаиле Пастухове, а сами мнутся, переглядываются, видно было, что-то недоговаривают. Но расспрашивать, что у них на уме, времени не было. Спросил то, что сидело в собственной голове:

— Ката Ефимку изловили? Где он?