Самарская вольница

— Кого прислать-то, чтоб беспромашно вышло? — снова почесал заросшую щеку Федька Тюменев. — Не пиво же пробовать придут, а голову в заклад принесут… Оно конечно, опостылела народу тягостная жизнь под боярами, да старое ярмо многим уже и притерлось… А какое-то новое будет?

Никита Кузнецов, видя смущение казака, забеспокоился, чтоб хозяин подворья не отказался приютить их и свести со стрельцами, потому и сказал негромко, но решительно:

— А нового ярма, брат Федор, никакого вовсе не будет! Потому, как пишет Степан Тимофеевич, ему в том порука слово царевича Алексея Алексеевича, что с их приходом на Москву вся Русь станет на казацкий порядок. Все вопросы будут решаться на сходе, сами и достойных себе атаманов будем ставить. А какой не потрафит народу — того и снять можно, пущай в простых казаках снова ходит!

— Ну-у, коль без ярма… — медленно обдумывал услышанное Федька Тюменев. — А то нам вчерашним днем сотник Протасьев государев манифест не единожды читывал, чтоб в память, как песок в колодце, крепко осело…

— Сказывал я уже атаману Степану Тимофеевичу про тот боярский указ из Москвы, — перебил Федьку нетерпеливо Тимошка, но Тюменева сбить с толку было не просто. Поворотившись от калитки, он пошел впереди гостей к дому, а сам по дороге, будто «Отче наш», бубнил:

— «Памятуя Господа Бога и наше, великого государя, крестное целование, и свою породу, и службы, и кровь, и за те свои службы нашу, великого государя, к себе милость и жалованье, и свои прародительские чести, за все московское государство и за домы свои…»

— Вона, како выучил, — с удивлением проговорил Тимошка, взойдя на крыльцо. — Много ли чести да милости выслужил ты у великого государя за тринадцать лет? Сотник Протасьев, великого государя милость и честь, едва не всяк день начинает с зуботычин в твои усы… Аль и с этим ярмом смирился, притерся? — Тимошка снова хохотнул, но не с издевкой, а со злостью, какую в нем Никита и не думал найти: знать, и его крепко задевает то оскорбление, которое наносится брату Василисы!

— Смотри, как бы он, едва сойдете в поле с вала, тебе пулю не пустил в спину, за Василисину тыкву! Протасьев, по волчьим его зубам видно, не из тех, кто обиды прощает, — добавил Тимошка. — Так и нам с тобой, Федя, не горло свое под его поганый нож подставлять надо, а бердыши вострить на супостатов!

Игнат Говорухин тоже не сдержался, заразившись Тимошкиной злостью, скрипнул зубами и угрожающе проговорил:

— Пущай лучше живьем в руки не дается ваш Протасьев! По суду праведному при Степане Тимофеевиче такие псы высоко взлетают!

Федька, тяжело сопя от навалившихся раздумий, нащупал и открыл дверь в сенцы. На гостей пахнуло вяленой рыбой, луком и полынными вениками, подвешенными в зиму вверху, в темноте невидимыми. Из сенец прошли в полутемную переднюю с маленькой лампадкой в углу перед двумя иконами в медном окладе.

— Сидите покудова здесь, женка с детишками спят…

— Не колготи хозяйку, Федя, — тихо сказал Игнат, снимая шапку и крестясь на иконы. То же сделал и Никита: как-никак, а они в городе, и покудова живы.

Собираясь уходить, Федька Тюменев задержался у порога и неожиданно попросил:

— Дай-ка, Тимошка, мне письмо от атамана… Кое-кому покажу при случае. Сам читать не научен.

— Ништо, брат Федор, — тихо проговорил Игнат Говорухин, протискиваясь за стол на просторную лавку. — Чтоб атаманово слово запало в голову покрепче боярского указа, я тебе его зачту на свежую память. — Игнат вынул из шапки письмо, развернул, встал боком к лампадке и стал неспешно читать:

— «Пишет вам Степан Тимофеевич всей черни. Хто хочет Богу да государю послужить, да и великому войску, да и Степану Тимофеевичю, и я выслал казаков, и вам быть заодно изменщиков выводить и мирских кровопивцев выводить. Беритесь, стрельцы, за дело! Ныне отомстите тиранам, кои по сию пору держали вас в неволе, аки турки иль язычники. Я пришел дать вам всем волю и избавление, вы будете моими братьями и детьми, и вам будет так хорошо, как и мне. А вы бы, стрельцы и посадские, всех начальных людей-голов и сотников, воевод да с ними приказных собак побивали да жили бы по-казацки».

Прочитав, Игнат Говорухин протянул письмо Тюменеву, с улыбкой на лице, но строгим голосом спросил замолкнувшего казака, который и шапку снял, слушая послание атамана у порога:

— Что, брат Федор? Не хуже боярского указа писано? Хотя бояре и пишут, яко от великого государя, однако ж врут и пишут от себя. Сам же слышал, зовет Степан Тимофеевич послужить великому государю, православной церкви и царевичам.

Тюменев взял у Игната письмо, внимательно посмотрел на него, будто хотел удостовериться, что писано так же, как и читано.