Самарская вольница

— Эко! Где кат Офонька? — вырвалось у раздраженного упрямством казака воеводы. А еще из-за вони в подземелье, из за того, что приходится вообще заниматься какими-то ворами да разбойниками, а не досугом в семье и на природе…

— Кат Офонька отпущен мною домой отобедать, князь воевода Иван Семенович, испуганно замигал глазами подьячий, ожидая гнева на свою голову. И поспешил ответить на воеводский спрос по делу: — Поименных зачинщиков яицкого мятежа вор Максимка Бешеный не назвал, отговариваясь, что в тую самую пору не был на берегу Яика, а в городе собирал казаков и стрельцов к походу на Кулалы.

— Ну ин быть по тому его сказу, — у князя Ивана Семеновича в голове словно тысяча кузнечиков затрещали, один громче другого. Он чувствовал, что еще десять минут, и стрелецкие командиры, которые в безмолвии стояли за его спиной, вынуждены будут уволакивать его из пытошной под руки, совсем потерявшего сознание. — Подай, Прошка, именной список всем яицким ворам и изменщикам. Государь-батюшка Алексей Михайлович повелел пущих воров слать к сыску на Москву. Сколь их тут?

— Сто и двенадцать воров, батюшка князь и воевода. Все пытаны, да с пыток мало винились в своем воровстве.

— Та-а-ак! — Воевода взял поданное подьячим Прошкой перо, согнувшись над столом, начал делать пометки в списке. — Сих воров повесить принародно, а кои без пометок — сковать и отправить за крепким караулом в Москву. — Князь Иван Семенович ойкнул, покривившись из-за тупой боли в пояснице, разогнулся. Отдав распоряжение дьяку, повернулся к двери… И вдруг резко обернулся к стене с крюками. — Ты что это, вор, расплевался при упоминании имени великого государя и царя?

Максим Бешеный, сплюнув кровавый сгусток на затоптанный и давно не мытый дощатый пол, не ответил воеводе, а уставил сначала удивленный, а потом скорбно-укоризненный взгляд на одного из стрелецких командиров. Из намученного горла — кат не раз душил казачьего атамана петлей, подтягивая казака вверх, вырвались хриплые слова, которых и разобрать поначалу было непросто:

— Молил же — убейте меня… Именем Господа молил… Вот, теперь зри, коль совесть не вовсе замутилась, как воевода моими муками тешится… И другим казакам не слаще приходится… Кто на Кулалах остался, те счастливее нас…

От жутких, с обидой за дарованную жизнь слов у Аникея Хомуцкого закаменел затылок. Все это время он мучился угрызениями совести — неужто и в самом деле они с Митькой Самарой там, на Кулалах, сделали не то? Сохранили человеку жизнь, а жизнь, получается, стократ хуже мгновенной в бою смерти… Вошел в пытошную, увидел Максима и содрогнулся человеческой бессердечности… Надежду имел, что не признает его казак. Ан признал! Без малого год минул с того памятного боя на диком Кулалинском острове, год в мучительных пытках! И пытки завершатся либо повешеньем завтра поутру, либо отправкой в Москву. А на Москве у Петра и Павла[80] каты куда сноровистее супротив астраханских!

Аникей не сдержался и, полагая, что суровый сверх всякой меры воевода не видит, трижды истово перекрестился. А может, почуяло вещее сердце, что минет некоторое время, и он сам, на этих же крючьях, с вывернутыми руками повиснет в полуобмороке. А князь и воевода Прозоровский крепкой рукой в ярости будет драть ему бороду, обзывая тако же вором и изменщиком, потатчиком сбежавшим разинским ворам! И эти торопливые крестные знамения припомнит…

Воевода, должно, разглядел тень перекрестившегося пятидесятника, резко повернулся и, сурово насупившись, зло спросил:

— Жалеешь вора, стрелец? Откель вор Максимка тебе ведом? Ну, живо сказывай, да без уверток, не то…

Аникей с трудом оторвал взгляд от жгучих продолговатых глаз казака, сдерживая невесть с чего закипевшую в душе злобу, с открытым вызовом ответил:

— Ведом мне казачий атаман по сражению на острове Кулалы, потому как мною да стрелецким десятником Митькой Самарой взят с крепкого боя и повязан! А еще воистину молил Максим не вязать его, а жизни лишить, потому как смерть и вправду для него была бы легче этих пыток!

Воевода крякнул в кулак, пристально посмотрел на пятидесятника, кивнул кудлатой головой, увенчанной высокой боярской шапкой, не преминул заметить:

— Не надо было воровать да разбойничать, так и не висел бы теперь на крюках! Вот так-то! Изготовь, дьяк, воров всех до единого на завтра. Кого к казни, а иных к отправке на Москву за крепким караулом. — И к другому стрелецкому командиру, высокому, тонкому в плечах: — А тебе, стрелецкий голова, быть при том карауле за старшего. С собой возьмешь и этого жалостливого пятидесятника да его же стрельцов: сумел ухватить воров в сражении, сумеет и до Москвы довести в сохранности. А по таковой рисковой службе от государя и царя Алексея Михайловича будет вам великая милость и подарки.

Помолчав малость, воевода снова озадачил дьяка: