Самец

Очарование сна, который покоился на предметах, усыпляло ее сознание. С голубого неба несло томлением, и лучи солнца как будто рассыпались в разные стороны. Жужжали мухи, навевая на мысли усыпляющие напевы, и из смутной тени, слышала она, доносилось протяжное, мягкое дыхание, — это сопели в хлеву коровы, а из конюшен раздавались непрерывные мерные звуки лошадиной жвачки. Она увидела под навесами распростертые на соломе неподвижные тела спящих; из их раскрытых ртов разносился храп, сливавшийся с медленным, тяжелым дыханием быков. Голуби ворковали на перекладинах голубятни, и петухи оглашали воздух криками, словно отбивая такт всему этому молчаливому шуму.

Среди двора возвышались навозные кучи. Они представляли из себя квадратные, плотные насыпи гниющих отбросов. Кучи навоза округляли эти насыпи, которые местами обваливались. Под ними, в самом низу, стояла черная вонючая жижа, в которой плавали более ранние отбросы. Немного выше лежал более свежий навоз, а над ним свежая солома блестела, как чистое, новое золото. Эта обширная куча гнили сияла словно живая и полная счастья.

В ее затхлых недрах копошилось целое царство личинок, размножались мириады зародышей, и необъяснимый шелестящий шум выходил оттуда, говоря о движении жизни под наружным покровом смерти и тленья. Как сады и поля, навозная куча также таила в себе свой час любви. Солнце обдавало теплом лучей это кишение жизни. От жирного, прелого навоза как бы струился пот, и эти темные пары, медленно поднимаясь, непрерывно таяли в пространстве. Запах сгущался, распространяя зловоние, которое отдавало болотом и конюшней, коровий кал разносил едкий мускусный запах, сухое брожение разъедало лошадиный помет и острый смрад свиных испражнений, и все это неслось широкими волнами, издавая тяжелый и раздражающий запах, который опьянял Жермену.

Глубокое страдание мучило ее; она меньше думала о нем, чем о любви, о мужчине, об утолении природы. Женщина создана для любви, для деторождения, для воспитания своих малюток. Во всей этой радости ей было отказано. Она жила, замкнувшись в своем презрении, и ни один мужчина не находил в ее глазах благосклонности. Теперь она страдала от этой суровости своего сердца. И, чувствуя себя одинокой среди этой радости влюбленной природы, она испытывала глухую, сумрачную скорбь без слез.

XV

— Жермена! — раздался голос возле телеги.

Она приподнялась на локти.

— Ты здесь?

В ее удивлении слышалась радость. Она была ему благодарна за то, что он пришел в то время, когда она изнемогала под тяжестью своего одиночества. Он кивнул утвердительно головой с улыбкой на лице, и оба одно мгновение созерцали друг друга. Он первый начал:

— Я пришел, чтобы повидать тебя. Мне многое хотелось сказать тебе, а теперь не знаю что. Я очень жалею, что причинил тебе горе вчера вечером. Я говорю только то, что думаю. Я был, должно быть, выпивши, — выпадают такие деньки. Ты, пожалуйста, оставь, не думай и не мучайся. Теперь я вылечился и больше этого со мной не случится.

Он говорил с покорным видом. На его лукавом лице было выражение самоунижения. Он вытянул шею, съежился, казалось, хотел сократиться перед нею, чтобы заставить забыть свое вчерашнее насилие. Раскаянье светилось в его глазах. И он продолжал смущенно смотреть на нее вкрадчивой улыбкой.

— Правда, — сказала Жермена, — ты зашел немного далеко…

Она запустила руки в клевер и теребила его бессознательно.

— Жермена! — сказал он.

— Что?

— Скажи мне, что ты прощаешь? Я, правда, ведь не злой. Вот, если ты хочешь, я больше не приду. Все будет кончено. Ты останешься, как раньше, дочерью Гюлотта, а я прежним Гюбером, браконьером. Будем видеться издалека, поздороваемся разве только, и больше ничего. Я не хочу, чтобы ты поминала меня лихом, Жермена; дай мне твою руку и скажи, что ты меня прощаешь.

Она протянула ему руку. Он показался ей очень славным.

— Значит, так ты больше не начнешь?

— Будь покойна.

Он старался говорить убедительно, придавая искренность своему голосу. Потом они оба замолчали и глядели, улыбаясь, друг на друга.

Его одежда была запачкана, и лицо в пыли. Она спросила, почему. Он сказал, что провел ночь в лесу, лежа на животе, и плакал. И он стал быстро мигать глазами, чтобы они раскраснелись.

— Ты врун, — сказала она, передернув плечами.

Но он начал божиться всеми святыми, что то была правда. И так как он возвысил голос в порыве искренности, она приложила палец к губам.

— Тише, замолчи!

— Как же мне молчать, когда мне говорят, что я вру.

Он притворился, что оскорблен и негодует. Она дала ему оправдаться, готовая с радостью верить, и ее самолюбие испытывало удовлетворение, что он провел ночь среди леса в слезах из-за нее. И вдруг ее гнев исчез, уступая место нежности, которой засветились ее глаза.

— Спустись немножко, — сказал он, — мы пойдем поговорить туда, под яблони.