Сами по себе

Отдаленный гул колеблется внутри ее испаряющегося тела. Лицо ее застывает. Как безумный ученый, вулканолог, персонаж Жарри или Русселя она, методично оглядываясь, спускается на осторожных веревках удовольствия внутрь себя туда, где под вздрагивающей телесной коркой открывается вдруг щекочущая, красноречивая, гиперболическая пустота эйфории. (Внезапно Теме пришли в голову, развернулись одна за другой на внутренней стороне его лба, как на вокзальном информационном табло, следующие четыре строчки начатого стихотворения. Он положил полуисписанную страничку Надьке на спину, сковырнул с фломастера черную крышечку, но, едва только он прикоснулся розовым, слегка светящимся фетровым кончиком к бумаге, как строчки у него в голове сразу выцвели, погасли, потеряли всякую привлекательность). Продолжим, безразлично подумал Тема, глядя на полупустую теперь страничку, посередине которой медленно проступали влажные Соломоновы острова. Голова кружится от запаха пота, волос, от едкого запаха человеческого нектара. Наклонно, как пласмассовый солдатик, обведенная темным исчезающим контуром, ты падаешь на фоне плывущих радужных пузырей, ослепительных, безмолвно брызгающихся искр, ускоряющегося, жаркого, проступающего сквозь горячую черноту опущенных век, скользкого блеска. Ты открываешь глаза и видишь беззастенчиво заурядные стены в обоях, рисунок на которых невыносимо настойчиво повторяется наподобие банального тезиса в непонятном докладе, видишь подробно испещренный белильной рябью потолок, угрюмый, остановившийся на краю комнаты шкаф, зеркало равнодушно, как на мебельном аукционе, отражающее откинутое в сторону колено и бледную ступню, воткнутую клином в мутноватую расселину промежности, видишь собственный, неподвижный, как из папье-маше выклеенный локоть, дирижаблем повисший над головой, задранную ввысь спинку стула с величественными ампирными складками небрежно брошенного пуловера, цвет которого кажется боязливо впитавшимся в материал. Хочется объявить, назвать, обозначить, пришпилить словами к исчезающе нежной коже это, сладко разъедающее внутренности, пронизывающее тебя от лона до неба ощущение. Ты проглатываешь наугад, задыхаясь, спелые, сочные куски словаря, выплевываешь, задыхаясь, черные косточки точек: о. Да. Да. Еще. Да. О. Да. Да. Еще. Да. Все. О. Да. Еще. Да. О. Вот. Все. О. Еще. Еще. Да, — и разрешаешь остолбеневшей гортани вывернуть наизнанку сочащийся наружу углекислый газ.

Ах. Ох.

Прошло минут двадцать.

Голый по пояс Тема стоял в ванной перед унитазом. В унитазе уныло плавал презерватив.

Тема наклонился.

— Да, — сказал он панихидным голосом, — это вам не Средиземное море.

Он скомкал незаконченное стихотворение, бросил его в унитаз, спустил воду и оглянулся.

Из просторного настенного зеркала на него смотрело отражение.

Сколько Тема помнил себя — все эти двадцать два года, начиная с того момента, как теплый бархатный луч закатного солнца пересек стеклянные двери рыбного магазина, в которых он первый раз увидел свое отражение у матери на руках (она была тогда моложе него, носила легкое демисезонное пальто, купленное в комиссионном, и светлый берет, волосы накручивала на бигуди, пахнувшие сыростью и алюминием, и училась танцевать рок-н-ролл), на краю пустынной уличной перспективы с одиноким троллейбусом, выезжающим из ее сердцевины, — он всегда любил на себя в зеркало посмотреть. Полюбоваться собой. Хотя смотреть, по правде говоря, было в общем-то не на что, особенно если зеркало было в полный рост, и Тема стоял перед ним совершенно голый. Вообще, голый человек, — оправдывался он перед самим собой, — будь то мужчина или женщина, хорошо выглядит, как правило, только на фотографии в каком-нибудь толстом иностранном журнале. В жизни голые на пингвинов похожи. Но Тема, наверное, и в журнале, даже в иностранном, хорошо бы не выглядел. Худой, рыжий, всклокоченный, вечно заспанный, колени торчат, на запястьях веснушки. Посторонний наблюдатель отвернулся бы с негодованием.

Тема представил у себя за спиной постороннего наблюдателя, искоса заглядывающего в зеркало. Выражение сдержанного снисхождения на лице. Так однажды аккуратная школьница заглянула к нему в книжку в метро, а читал он «120 дней Содома», только что купил на Невском с лотка и расклеивал страницы как раз там, где прославленный автор с придворным изяществом описывает подробные рецепты употребления старческого кала. Девушка взглянула, не поворачивая головы и ее взгляд моментально втянулся в этот словесный водоворот, как бумажный кораблик в прорезь канализационной решетки. Несколько секунд она не могла оторваться, Тема чувствовал, как у нее дыхание перехватило, ее конфетно-сигаретное дыхание, и она даже не заметила, как он ее разглядывал, отраженную в окне вагона, на фоне струящихся стен, а когда заметила, то пересела с выражением сдержанного снисхождения на лице, после независимой паузы.