Сами по себе

Он открыл глаза и взглянул перед собой. Да-да, — торопливо соглашалась с ним блаженно изгибающаяся надькина поясница.

Поэтому мне так нравилось на него смотреть, — подумал Тема с удовольствием, снова закрывая глаза и совершая необходимые движения. — Хотя я видел, честно признаться, тела и получше. На пляже, например. Или в морге, где мы практику проходили по судебно-медицинской экспертизе. На первом курсе. Теме тогда пришлось вскрывать одну красавицу лет двадцати, чтобы посмотреть, что она ела незадолго до того, как прострелила себе голову из папиного пистолета. Он никак не мог понять тогда, что же у нее находится в тонком кишечнике. В желудке была ветчина с грибами, на выходе из желудка — картошка, а вот в тонком кишечнике были какие-то неведомые волокна и никто из студентов не мог определить, что это такое, пока профессор не сказал, что это морская капуста. То тело, пока его не раскромсали вдоль и поперек, было канонически идеальным, как садовая репродукция античной математической формулы, отлитая из морозно-сладковатого синтетического мрамора, — с ярлычком татуировки на плече. У Марины тело было как у неудачливой манекенщицы — там чуть больше, чем нужно, здесь чуть меньше, там короче, тут длиннее. Ее математическая формула была позаимствована не у раковины, выброшенной на берег классической волной и не у яйца, развернувшего правильную параболу тени на ренессансной странице, а, скорее, из расчетов рассеянного артиллериста. Но то тело мне моим не казалось, — подумал Тема, — и не показалось бы, даже если бы я смог его, например, купить и пользоваться им потом в свое удовольствие. А это было моим, пахло, как мое, теплое было, как мое, и я всегда видел в нем самого себя, как в зеркале.

В следующую секунду он вспомнил, как исчезает выражение с ее лица, как оно впитывается само в себя, становится совершенно неподвижным, если только она не жует, как обычно, четыре подушечки клубничной жевательной резинки сразу, — в тот момент, когда сладкая и слабая боль, нечто среднее между щекоткой и шоком заставляет ее задержать дыхание.

Он вспомнил, как она смотрит, когда. Серьезным, суровым взглядом разбуженного среди ночи генерала, молчаливо разглядывающего обозначенное на огромной штабной карте неожиданное вторжение, подвижной коренастой стрелкой разламывающее и без того рассыпающийся, податливый пунктир фронта.

Она дотрагивается до скользкой кожи — удостовериться в материальности этого вторжения. Она трогает тонкие кровеносные сосуды, бледно-синие, бледно-красные, фиолетовые, подробные, как на литографии в респектабельном анатомическом атласе, трогает свое, словно увиденное в порнографическом фильме тело, мягко раздваивающееся в том месте, где, как ей кажется, слабо пульсирует оранжевый индикатор желания, над которым, будь Марина устройством, бытовым прибором, вполне могла бы располагаться отпечатанная мелкими латинскими буквами лаконичная надпись «power». Она проводит пальцами, прикасается здесь, там, слабее, сильнее, как скрипач, настраивающий свой инструмент перед концертом. Она прислушивается.