Самир 2. Изо льда в пламя

— Не говори так. Ты жив, а это главное. У тебя есть жена и дети… Всё наладится. Ты иди к ней. Иди. Я осмотрелась, здесь всё в порядке, всего хватает. А потом, когда станет легче, приходи, поговорим. Знай, что в этом доме тебе всегда рады. Пусть не ко мне, к Лизе приходи.

Оттолкнулся от стены, сжал в руке трость и, обернувшись, едва рассмотрел её из-за пелены, застилающей глаза.

— Дочь переложи в кроватку. Обживайтесь. Спокойной ночи, Света.

Она улыбнулась, молча проводила его до порога и уже перед самым уходом тронула за запястье.

— Разреши тебя обнять. Это моя единственная мечта за последний год. Просто обнять, Самир.

И он позволил. Сам не обнял. Не смог. Чувствовал знакомый запах, исходящий от её волос, да и тело, прижимающееся к его груди, в общем-то тоже знакомое. Они знают друг друга, пожалуй, лучше, чем кто-либо другой знает их. Но не смог.

— Спокойной ночи, Самир. Я рада, что ты жив.

А он был рад? Или это существование больше не жизнь? Тот ад, в который он окунул себя, своих женщин и детей?

***

Она ждала его, сидя на подоконнике с бокалом в руке. Рядом бутылка коллекционного вина, работает телевизор. А он уже и забыл о существовании винного погреба. Когда-то Самир отстроил после пожара этот дом для отца, а тот, как известно, любитель хороших вин. Только отец отказался от дома, сказал, что похоронил в нём какие-то свои мечты.

Теперь Самир делает то же самое. Запечатывает в проклятом доме, где жила когда-то его мать, свои мечты.

— Ты спускалась в подвал, — окинул её взглядом, и в груди защемило от гребаной тоски.

Она сидит в белой ночнушке, согнув ноги в коленях и обняв их, а по спине и худым предплечьям струятся белокурые, слегка волнистые локоны. Он так давно не касался их своими руками, не пропускал их сквозь пальцы.

Подошёл ближе, чтобы хотя бы украдкой ощутить её запах, а Настя вскинула на него заблестевшие от алкоголя глаза, вздернула подбородок.

— А что, нельзя было? Так ты и туда охрану поставь, — ответила с вызовом.

— Зачем звала меня? — спросил резко, злясь на себя за слабость, которая пробуждается в нём, когда смотрит на неё. Любую другую убил бы за предательство. Даже Светлану. А на эту суку не поднимается рука. Он тысячу раз представлял, как сдавливает её шею и слышит хруст позвонков, но так и не смог.

— Поговорить хотела.

— Ну?

— Как долго я буду сидеть здесь взаперти? Чего ты ждёшь? Ты же собирался меня наказать, да? Так в чём дело? Почему тянешь резину? — начала воинственно, зло, глядя ему прямо в глаза. На дне её зрачков увидел своё отражение.

— Мучительно ждать удара, да, Настенька? — сжал руку в кулак, потому что она непроизвольно потянулась к её лицу.

— Да, мучительно. После того, что я пережила по твоей вине, мне всё мучительно. Каждая минута, каждый вздох вот здесь болью отдаётся, — положила ладонь на сердце. — Чего ты хочешь от меня? Хочешь, чтобы страдала? Так я уже никогда не буду счастливой, не волнуйся. Из моей груди сердце вырвали, душу с мясом и кровью! Чего ещё тебе нужно?! Убей меня, — вскакивает с подоконника, роняя бокал на пол, и тот разлетается на сотни мелких осколков, окрашенных вином, будто каплями крови. — Давай! Достань пистолет и прострели мне голову! Я отправлюсь к своему сыну, а ты живи дальше! Живи и знай, сволочь, что всё это твоя вина! — кричит до хрипа, схватив его за лацканы пиджака.

***

Взяв меня за запястья, больно сжал и отшвырнул от себя с презрительной миной. Ноздри затрепетали, словно он с трудом сдерживается, чтобы не выполнить мою просьбу.

— Сука, — подавшись вперёд, склонил голову так, что наши лица оказались напротив. — Ты думаешь, я не знаю, что ты сделала? Ещё и на жалость давишь моим сыном, — шепчет зло, будто задыхается. Упирается руками в стену по обе стороны от меня, тем самым блокирует пути отступления. Губы кривятся в злобной гримасе, верхняя чуть приподнимается в оскале.

Я начинаю бояться. Даже алкоголь и огонь, что сейчас проносится по моим венам, не заглушают чувство самосохранения. Потому что я не видела его раньше таким. Тот Самир, который был моим мужем, никогда не говорил со мной с таким презрением, и не было такой ярости в его взгляде. Даже тогда, когда я стала свидетельницей убийства насильника.

— И что же я сделала? Потеряла по твоей вине ребёнка? Похоронила его из-за того, что ты бросил меня? Скажи, где ты был, Самир? Где? С очередной любовницей? Пока я пыталась выжить в стае голодных шакалов, ты где был?!

Сабуров с рыком врезается кулаком в стену прямо у моей головы, и большая его рука хватает меня за горло.

— Похоронила, значит, — стиснув зубы, отрывает меня от земли, и я хватаюсь за его запястье. — Моего сына ты похоронила? Хорошо, Настя. Хорошо! — выдыхает мне в лицо, резко отпускает, так, что еле удерживаюсь на ногах. — Хорошо, — он уходит так быстро, будто сбегает, а я опускаюсь на пол, обнимаю себя руками.

Он винит меня в смерти сына. Меня! Ту, которая единственная о нём заботилась и ждала своего малыша. Меня, которую убили в минуту его рождения одним страшным, невероятно жестоким словом.