Саммер

Я закрываю глаза и вижу перед собой сестру и отца — Саммер одиннадцать, она держится за отцовскую шею. Они так близко, что я чувствую запах диоровских духов на рубашке отца, так близко, что я вижу браслет на руке у сестры, вижу крошечные жемчужины, они такие яркие, будто только что из моря. Вижу, как по-детски улыбается папа, когда Саммер звонко целует его в щеку, он растроган, он еще крепче сжимает ее, а она кажется такой хрупкой в его руках. Я спрашиваю себя, что это такое, то новое, что я замечаю в нем и что в других обстоятельствах скрыто, что это за смешливость, почти нежность, с которой он медленно хлопает меня по плечу или подмигивает мне, пока Саммер нависает над аквариумом и старательно выбирает рыбок, крича нам в волнении, отчего голос у нее становится тонким:

— Смотрите, смотрите, им доставили золотых леопардов!

Отец улыбается, притворяется, что скучает, всем своим видом как бы говоря: «Ох уж эти девчонки!», и мы смеемся. Мы там, где нам надлежит быть.

Мы подходим к Саммер, и я чувствую, как в груди становится тесно, будто там колышется что-то живое и яркое; я мог бы бросить свое сердце к их ногам, туда, где лежат полиэтиленовые пакеты, в которых плавают наши рыбки.

Думаю, что сейчас я в силах дать имя тому новому, чем веяло от моего отца, тому, что нас связывало, связывало всех троих, наподобие разноцветной гирлянды, имя этому — невинность. Мы прятались от внешнего мира под волшебным колпаком и оставались там так долго, что на улице наступала ночь или совершенно менялась погода, начинался дождь или поднимался холодный ветер, дующий с озера. А может, мы просто обо всем забывали, как только открывали стеклянную дверь — звук мелодичного колокольчика дурманил нас и стирал воспоминания, одуряющий запах зверинца — он оставался у нас в волосах и на одежде, которую потом приходилось стирать; мать зажимала нос и притворяясь, вскрикивала в ужасе, что от нас «несет зверьем», — вызывал приятное головокружение. Нам не в чем себя упрекнуть, и потому жизнь прекрасна. Чтобы это понять, нужно просто отправиться вслед за Саммер, которая, улыбаясь, вышагивает по аллеям, грациозная, как молодая лань.

Так сложно понять, что же произошло на самом деле, а что привиделось. Кем мы были? Какие скрытые силы обитали в наших душах? Перед глазами, как в калейдоскопе, крутятся картинки, они вспыхивают одна за другой, иногда это фрагменты: рука (отца), мягко лежащая на затылке (это Саммер, ее волосы забраны в хвост), та же рука (отца) грубо хватает плечо (это Саммер, ей семнадцать, она в короткой майке на лямках, ее глаза сверкают от страха и сдерживаемой ярости), пальцы с ужасающей силой впиваются в бледнеющую кожу, и там остается красный след. Картинки появляются, накладываются друг на друга… Доктор Трауб считает, что дело в смеси алкоголя и таблеток — потому реальность и рассыпается, и в нее проникают воспоминания и сновидения; это делает меня отстраненным. Но я-то знаю, он ничего не понимает, что он и понятия не имеет, какими мы были!

Но чему же верить? В какие моменты в наших поступках проявлялась наша истинная душа? В те утра, когда отец и сестра садились рядышком на крошечных стульях и, затаив дыхание, молча смотрели на брачный танец рыбок? Или в те вечера, когда красный от гнева отец нависал над Саммер, приткнувшейся на кухонной пластиковой табуретке, — она прячет лицо в ладонях, словно пытается раствориться в них, укрыться от папиного крика и его больших яростных рук, которые хватают ее за плечи и трясут. Наверное, случилось что-то страшное, то, о чем мне не рассказывают… И где же скрывается мать, пока отец пытается вытрясти это что-то — признание или сожаление — из моей сестры? Или он хочет, чтобы она выплюнула свою ошибку? На что же она похожа: на ярко-красное яйцо или на маленькое окаменевшее существо, которое выпрыгнет у Саммер изо рта и очутится на столе?

Наверное, хотя точно не скажу, я ненавидел сестру и, глядя, как она скользит по жизни, словно маленький парусник на горизонте, завидовал ей. Берег не отпускал меня, и мне оставалось лишь смотреть, как он пересекает светлые облака, похожие на прикрепленные к небесам занавески — пронизанные солнечными лучами облака создавали этот эффект, — украшенные рисунками самого Господа бога.

Возможно, я возненавидел ее за то, что она нас бросила. Доктор Трауб качает головой, когда я говорю ему об этом, и смотрит на стол; его лицо бесстрастно. Я уверен: он ждет чего-то подобного с самого первого дня, ждет, что эта пыльная штука выйдет из меня, как грязь.

Однажды я вспомнил о шали.