Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского

Эти свойства национального характера сочетаются с «мягкостью и безропотностью» русских, что, по словам посла, «весьма удобно правительству и имущим классам»[532]. Барант писал в «Заметках»: «Терпеливая покорность и смиренная преданность крестьян императору или помещику – тема, о которой русские даже в частных беседах распространяются в тоне выспреннем и сентиментальном, восхищенном и умиленном»[533].

Барант подмечает еще одну особенность национального характера: русский человек энергично берется за любое дело, однако очень быстро этот запал исчезает, и дело не доводится до конца. В качестве примера дипломат приводит случай, рассказанный ему его соотечественником, генералом Потье, проживавшим в России с 1810 г., об одном русском рабочем, которому поручили новое для него дело: «Он быстро прогрессировал и быстро всему научился; однако потом это чувство любопытства и новизны прошло, рабочий впал в полное безразличие, совершенно не заботился о своей работе и занимался только тем, что создавал видимость деятельности, опасаясь наказаний, упреков или снижения оплаты; часто бывает, что лучше использовать ученика, чем опытного рабочего»[534].

В качестве другого примера Барант приводит эпизод, связанный с пожаром в Зимнем дворце вечером 17 (29) декабря 1837 г., принесшим огромные разрушения. Император желал, чтобы дворец, от которого уцелели лишь стены и своды первого этажа, был восстановлен как можно быстрее; для достижения этой цели на строительстве в неимоверно тяжелых условиях трудилось ежедневно по 8–10 тыс. работников. Посол так писал об этой спешке: «В России любят, чтобы все делалось быстро; когда в деле возникает какая-то заминка, русские теряют к нему всякий интерес. Император в этом отношении, как и во многих других, очень похож на свой народ». Государь навещал строительство каждый день, считая его «главным делом своей жизни и своим первым долгом»[535].

Барант называет и такую особенность русского национального характера, как восприимчивость низших слоев к разного рода слухам. На страницах «Заметок» он рассказывает о том, что несколько лет назад в Воронежской губернии прошел слух, будто бы за Уралом всем крестьянам, пожелавшим там обосноваться, дают землю в количестве пяти десятин. Доведенные до отчаяния голодной жизнью, более 20 тыс. крестьян, по словам Баранта, с семьями, детьми, погрузив на телеги свой жалкий скарб, отправились в путь. «Если русский крестьянин во что-то страстно поверил, его невозможно переубедить; ему свойственно упорное недоверие ко всякому, кто пытается оказать на него давление. Это было жалкое зрелище; многие крестьяне умерли от голода и лишений, прежде чем их заставили вернуться»[536].

Итак, монарх, пусть абсолютный, но вынужденный считаться с общественным мнением и ответственный за судьбу отечества; общественное мнение, пусть без «трибуны и газет», но начинающее заявлять о себе; массы трудового населения, еще далекие от общественной жизни, но в будущем способные оказывать влияние на принимаемые в стране политические решения – такой Баранту, либеральному политику, стороннику режима представительного правления, видится Россия. Именно в умеренных реформах, в диалоге между государством и формирующимся гражданским обществом, по его убеждению, заключались залог стабильности и спокойствия государства и гарантии от революционных потрясений, свидетелем которых он был у себя на родине и опасность которых он видел в России вследствие затягивания с решением крестьянского вопроса и сохранения крепостного права. В то же время либерал Барант, убежденный противник неограниченной власти, сам факт существования абсолютной власти признавал совершенно необходимым для России. Характерно, что это убеждение было свойственно едва ли не всем послам Франции в России в рассматриваемое время.

Положению крестьянства, крепостничеству посвящены многие страницы «Заметок» Баранта. Во Франции с давних пор существовала устойчивая неприязнь к сохранявшимся в России до середины XIX в. проявлениям «азиатского деспотизма». Как справедливо отмечает П.П. Черкасов, крепостная зависимость десятков миллионов крестьян, по мнению французов, являлась «одним из наиболее очевидных свидетельств “патриархального варварства русских”». По словам историка, «это была одна из причин, по которой многие во Франции не склонны были считать Россию полноценным европейским государством»[537].