Самодержец пустыни

История наверняка вымышлена, а герой смонтирован из нескольких людей, однако воплощенная в нем тенденция – не фантазия автора. Попытки соединить или хотя бы примирить учение Будды с коммунизмом предпринимал в то время не только сомнительный Аракеса-сан, но и вполне реальный Агван Доржиев, личный представитель Далай-ламы XIII в революционном Петрограде, и бурятские ламы-“обновленцы”, а Николай Рерих в 1924 году небескорыстно внушал советскому полпреду в Германии, Николаю Крестинскому, что передовые ламы в Тибете проповедуют тождество идей коммунизма и буддизма. Спустя два года, в Урге, уже ставшей Улан-Батором, вышла его брошюра “Основы буддизма”[137], где про Гаутаму-Будду сказано было, что он “дал миру законченное учение коммунизма”, и многозначительно сообщалось: “Знаем, как ценил Ленин истинный буддизм”.

В основе подобных спекуляций или искренних порывов, как у Алексея К., лежали представления о том, что классический буддизм – религия без бога. Понимая это, Унгерн видел очевидное сходство между буддизмом как стержнем всей жизни кочевников и марксизмом, претендующим в России на ту же роль. Когда в плену его спросили, как он относится к коммунизму, он ответил: “Это своего рода религия. Не обязательно, чтобы был бог. Если вы знакомы с восточными религиями, они представляют собой правила, регламентирующие порядок жизни и государственное устройство”.

В Иркутске, в разговоре с автором первого советского романа “Два мира”, сибирским писателем Владимиром Зазубриным, допущенным к нему на четверть часа, Унгерн повторил эту мысль, правда, в качестве примера “восточной религии” привел конфуцианство. “То, что основал Ленин, есть религия”, – заявил он с нечастой для того времени проницательностью. Отсюда осмысление им своей войны с большевиками как религиозной с обеих сторон: “Я не согласен, что в большинстве случаев люди воюют за свою “истерзанную родину”. Нет, воевать можно только с религиями”[138].

В борьбе с большевизмом христианство уже показало свое бессилие, оставалось уповать на буддизм, который принесут в Сибирь монголы и, может быть, японцы. Процесс обращения сибирских мужиков в лоно учения Будды должен был, как говорил сам Унгерн, растянуться “на несколько лет”, но от этого его план не становился менее фантастичным.

2

Начиная со стоянки на Тэрельдже при Унгерне состояло до десятка лам, он посещал монастыри и при хроническом безденежье жертвовал им крупные суммы, но собственно философия буддизма вряд ли входила в круг его интересов. Буддийские “легенды, ритуалы и популярные сказания” – вот тема его разговоров с Архангельской. Не менее важной была для него прикладная сторона “желтой религии”: умение монгольских и тибетских оракулов узнавать будущее, во что он, видимо, окончательно поверил после того, как сбылись их предсказания о взятии Урги на третий день штурма. Ламы, составлявшие при нем нечто вроде консультационного совета, были астрологами и гадателями-изрухайчи, но не богословами. В походах они ночевали в отдельной палатке, стоявшей рядом с палаткой Унгерна, по вечерам он уединялся с ними для долгих бесед и гаданий. Они толковали знамения, определяли счастливые и неблагоприятные числа в лунном календаре, а исходя из этого назначали сроки военных операций и даже маршруты движения войск. Все их рекомендации Унгерн выполнял неукоснительно. Дошло до того, что полковник Костерин, предпоследний начальник его штаба, втайне выплачивал им “авансы”, чтобы результаты гаданий не сильно расходились с “боевыми интересами дивизии”.

При походе в Забайкалье видное место среди них занимал молодой перерожденец Тери-Бюрет-гэген, которого Торновский почему-то называет “богом солнца”. Будучи личным представителем Богдо-гэгена, он тем не менее получил не слишком уважительное прозвище “маленький гэген”, или, по-монгольски, гэгэчин – не то за малый рост, не то по сравнению с пославшим его к Унгерну “большим гэгеном”. Не только монголы, но и русские обращались к нему за гаданиями. “Гэгэчин гадал быстро, уверенно и, как ни странно, очень правдоподобно, – вспоминал Князев. – Он брал в руку несколько монет или просто камешков, глубокомысленно, а может, и молитвенно подносил их ко лбу, затем дул на них и быстро выбрасывал из горсти на землю. Основываясь на известных ему знаках, он, глядя на расположение выброшенных предметов, давал ответы на любой животрепещущий вопрос: будет ли вопрошающий убит или же останется невредимым, увидится ли с семьей и т. д. В ответах гэгэчина даже при слабом знакомстве с языком улавливались различные оттенки. Одному он давал ясный и твердый благоприятный ответ, другому отвечал уклончивой общей фразой, а третьему говорил приблизительно следующее: “Тебе будет нехорошо, но ты не бойся”. По-видимому, гадальщик склонен был облекать в вежливую форму дурные предсказания”.