Самодержец пустыни

После первой попытки Унгерна захватить Ургу комиссар Чэнь И перенес свою резиденцию из Маймачена в одну из усадеб китайского квартала к востоку от площади Поклонений. Здесь, в центре города, он чувствовал себя в большей безопасности. По-европейски образованный человек, библиофил, знаток монгольской и китайской истории, Чэнь И подарил городу многотомную библиотеку на нескольких языках, вел археологические раскопки, подумывая, вероятно, о создании музея, но его мягкость, гуманность и культуртрегерские планы пришлись не ко времени. В Урге, превратившейся в гибрид военного лагеря с тюрьмой, он фактически лишился власти. Опереться ему было не на кого, его аппарат состоял или из чиновников старой выучки, занимавшихся прежде всего поборами с торговых фирм, или из самоуверенных революционных назначенцев, считавших себя носителями прогресса в полудикой северной провинции. Они с энтузиазмом строили воздушные замки в виде проектов покрыть всю Халху сетью железных дорог, при этом не знали монгольского языка, не понимали обстановки в стране и меньше всего были озабочены поисками компромисса с туземными варварами. Ван Интай, будущий министр созданного в 1930-х годах прояпонского Нанкинского правительства, а тогда – ближайший помощник Чэнь И, вообще мало интересовался местными делами. Он окончил университет в Германии и в то время, когда Унгерн готовился к походу на Ургу, занят был тем, что переводил на китайский язык вторую часть “Фауста” Гете[93]. Это, видимо, помогало ему справиться с провинциальной скукой.

Торновский считал Чэнь И “мудрым администратором”. Колонисты и беженцы из России относились к нему с уважением, поскольку в ноябре он сумел предотвратить готовящийся русский погром, но его влияние ослабло с введением в столице осадного положения. Генералы, оставшиеся здесь после опалы Сюй Шучжена, и раньше игнорировали глубоко штатского Чэнь И, а теперь откровенно перестали ему подчиняться. Впрочем, единодушия среди них не было, Го Сунлин и Ma[94] ненавидели друг друга настолько, что доходило до массовых драк между солдатами их частей. Чу Лицзян не сумел сосредоточить в своих руках всю военную власть, в штабах царила неразбериха. По сути дела, единого командования не существовало.

Только разбродом и паникой в верхах столичной администрации можно объяснить ту роковую ошибку, которую совершили китайцы после того, как Унгерн отступил на Тэрельдж: они арестовали Богдо-гэгена. Он был отделен от свиты и переведен из дворца в один из пустующих китайских домов на Половинке, по соседству с новой резиденцией Чэнь И. Цель этой святотатственной акции никто из живших в Урге европейцев не в силах был понять. Она представлялась абсолютно бессмысленной, более того – вредной для самих же тюремщиков. Наиболее правдоподобным казалось предположение, что Чэнь И сделал этот самоубийственный шаг под нажимом военных, решивших продемонстрировать свое могущество монголам, а заодно – собственным солдатам. Русские легко восстановили нехитрую логику их рассуждений: “Вот, мол, мы арестовали самого бога, и ничего, все в наших руках, и все с наших рук сходит”. Общее мнение сводилось к тому, что это сделано в назидание всем оппозиционерам. “А гарнизон, – замечает Першин, – должен был убедиться, что перед военной силой пасует даже божество”.

Результат оказался прямо противоположен ожидаемому. Монголы были не столько напуганы, сколько потрясены и возмущены, зато китайских солдат охватил суеверный страх: им казалось, что кощунственный арест “живого будды” неотвратимо повлечет за собой возмездие. Те и другие верили в неизбежность кары и ждали каких-то исключительных событий, но ничего не происходило, Унгерн по-прежнему стоял на Тэрельдже, а Богдо-гэген спокойно сидел под арестом. Больших лишений он не испытывал, из дворца ему доставляли даже его любимое шампанское.

С осени он несколько раз пробовал вырваться из столицы под предлогом плановых поездок в провинциальные монастыри, но эти попытки решительно пресекались. Богдо-гэген нужен был китайцам как заложник. Посадив хутухту под замок, они, помимо прочего, стремились оборвать его связи с нелояльным ламством и мятежными князьями, однако практическая целесообразность такого шага обернулась невосполнимыми потерями на другом фронте. Китайские солдаты, ремесленники, торговцы прекрасно понимали, что с божеством нельзя обращаться как с обычным человеком, но поверхностно европеизированные чиновники и генералы повели себя с той западной прямолинейностью, которая свойственна была европейцам в начале колониальной экспансии и от которой сами они давно отказались.