Самодержец (СИ)

Когда Пунцука вывели из петербургского дома и практически силой усадили в карету, молодой парень и не думал, что его путешествие продлится больше двух месяцев и это при том, что все почтовые станции в первую очередь обсуживали именно поезд с Пунцуком. Парню говорили о том, что это его отец, славный хан Амурсан захотел видеть своего сына. Небеспочвенно предполагалось, что молодой человек заартачится и не захочет впрягаться в ярмо мятежного хана умирающего народа.

Пунцук уже как шесть лет жил в Петербурге и сполна впитал русскую культуру. Настолько сполна, что решил и креститься в православие, что и сделал по недосмотру надсмотрщиков из Тайной канцелярии [В РИ Пунцук так же крестился, перейдя из буддизма в православие]. Парень учился в университете и не был бойцом, как его отец, Пунцук мечтал войти в плеяду учеников Рихнера или Виноградова. Его увлекало электричество, манило, он уже не представлял себя без науки. А тут… стать джунгарским ханом.

— Вы хан! И отныне имя Федор не должно звучать, — жестко, утвердительно сказал Воронцов.

— Я уже понял, что именно Вы хотите от меня. Я не справлюсь, — растерянно говорил Пунцук.

— Вам не придется вести полки в бой, Вы знамя, которое должно подняться над головами джунгарских бойцов. За Вас все сделают иные. Но, никакого православия, — Михаил Илларионович посмотрел на Красный угол с иконой. — Прости мя Господи!

— Но это был мой осознанный выбор! — вяло попытался сопротивляться Пунцук.

Парень пусть и не был в душе бойцом, но был умным и прозорливым. Не нужно было терять время на объяснение важности того, что приемник умершего Амурсана должен быть обязательно буддистом, иначе просто иные джунгары не пойдут под флагом, который поднят иноверцем. Даже с учетом того, что и среди джунгаров-ойратов были христиане.

— Ну, что уже познакомились? — в кабинет товарища Первого министра и исполняющего обязанности временно образованного Табольского генерал-губернаторства вошел подполковник Гурин Арсений Владимирович, представленный к Воронцову от Тайной канцелярии.

— Познакомились, — отвечал Воронцов, движением подбородка спрашивая своего, уже скорее приятеля, о том, что случилось.

— Чуть позже, Михаил Илларионович. Давайте вначале обсудим манеру поведения, да переоденем нашего нового джунгарского хана, — усталым голосом сказал Гурин.

— Нет! Вначале я хотел бы посетить могилу своего отца! — сказал Пунцук, проявляя некоторую строптивость.

Воронцов с Гуриным переглянулись. Мальчик-то может быть в норовом.

Когда уже поздно вечером главные люди в Тобольском генерал-губернаторстве остались наедине, товарищ Первого министра спросил полковника тайной службы:

— Что случилось Арсений Владимирович?

— На границе с восточными кайсаками взяли китайцев с тремя иезуитами. Можем, Михаил Илларионович, столкнуться еще и с восстанием кайсаков. Мутят воду там наши враги. И знаете, кого я считаю самым главным соперником России? — говорил Гурин.

— Извольте сказать, мысли читать еще не научился, — отвечал Воронцов.

— Англичан! Вот не поверите, но это их уши тут, в Центральной Азии, показались! — сокрушался полковник, наливая в рюмки водки.

— Достойный противник! Но Вы бы не прибеднялись. Уж на что императорская Тайная канцелярия преобразилась, так еще никто в мире не работает! — сказал Воронцов и без тоста опрокинул в рот стограммовую рюмку водки.

Тяжелый выдался день, но сделано важное — восстание и война будет продолжаться. А, буквально, через полгода должно подойти пополнение и доучатся два джунгарских полка, в том числе и артиллеристы. Вот тогда и повоюют, да так, что многотысячные китайские армии умоются кровью. Раньше кровавое омовение сыны Поднебесной совершали кровью джунгаров, теперь только своей получится.

Глава 2

Петергоф

31 июня 1762 года.

— Сын! Хотелось бы услышать твое впечатление от пребывания на Государственном Совете, — сказал я, когда остался с Павлом, в присутствии Катерины.

— Отец! Но ты же развязываешь войну! Это очевидно! Как так можно? — возмущался наследник.

— Нет, сын, война уже идет! — отвечал я.

— Прости, отец, но это патетика! Войны нет, пока не загромыхали пушки! Противостояние — да, но не война. Виновен только тот, кто первым стреляет, — было видно, что Павел с последних сил сдерживался на Государственном Совете, настолько он сейчас эмоционален.

— Если дело исключительно в формализме, то по форме, войну начнут наши противники, — спокойно сказал я.

Признаться, так у меня умный сын, пусть и пребывающий пока в идеалистическом коконе. Осознание, что твое потомство имеет все шансы стать успешным, весьма греет душу. То, что в Павле присутствует сострадание, так в четырнадцать лет было бы странным иметь желание всех убить и искупаться в реках крови. Если бы Павел жаждал смертей, вот это могло испугать.