Самое гордое одиночество

Минут пять я гадала, что же в действительности произошло в семье Огурцовых—Поликуткиных, но так и не добравшись до сути сей тайны, взглянула на серую крышку ноутбука, хотела было дотянуться и открыть ее, как снова:

Дзз... Дзззззззз...

– Маш! Тебе наша беременная звонила? – это была Пульхерия.

– Только что. Но я ничего не поняла! Что с Ниной Геннадьевной? В какой она больнице?..

– В моем отделении, – брякнула Пулька, а я чуть было со стула не свалилась.

Оказывается, история эта началась довольно давно – еще тогда, когда Анжелкина мамаша впервые свернула Кузино фланелевое одеялко в четыре сложения и, засунув его в резиновые утягивающие трусы, купленные на два размера больше как раз для этого случая, отправилась к сватье под предлогом навестить внуков. Именно в тот момент, когда дочь поведала ей о своей беременности, в голове у Нины Геннадьевны созрел план, вернее будет сказать, что план этот она вовсе не вынашивала днями и месяцами, а ее просто осенило – озарило, только она успела положить телефонную трубку после разговора со своей вновь тяжелой дочерью.

– Она сделала вид, что беременна от Ивана Петровича, – пояснила мне Пулька.

– Зачем? – изумилась я.

– Сначала, наверное, хотела в нем чувство вины вызвать – вот-де, поматросил, поматросил и бросил, к другой ушел, срамник! А потом и сама поверила в это и заболела так называемой мнимой беременностью. Ее даже стошнило на глазах у бывшего мужа.

– Но зачем все это? – с нетерпением повторила я свой вопрос.

– Да чтобы вернуть его! – воскликнула она и рассказала о том, как Нина Геннадьевна слезно попросила Пульку помочь ей. У нее в нужный момент будто бы начнутся схватки, она позвонит «своему доктору», то есть нашей Пульхерии, дабы та прислала за ней «Скорую» и поместила ее в послереанимационную палату, сама бы на глаза Ивану Петровичу не попадалась, а какого-нибудь другого врача подослала.

– Зачем? – Мне казалось все настолько запутанным, я ничего не понимала.

– Чтоб тот сказал, что у нее случился выкидыш, потому что в таком возрасте выносить ребенка очень сложно. К тому же, вероятно, болящую что-то угнетало – вот и выкинулся ребенок на нервной почве.

– Я все равно не понимаю, зачем вся эта канитель!

– Затем, что Иван Петрович уже полдня валяется у нее в ногах, прощение вымаливает, просит снова сойтись и богом клянется, что ничего у него с Лидией Михайловной не было, а ушел он к ней исключительно из-за внуков! Вот зачем! Помыкалась Анжелкина мамаша одна, не нашла ни одного нового увлечения – жизнь ее всякий смысл потеряла: ни мужа на старости лет, дочь ненормальная – только и знает, что рожать. Короче, почувствовала Нина Геннадьевна, что в то время, когда все камни собирают, она оказалась, как говорится, у разбитого корыта! А Иван Петрович – единственный оставшийся шанс для нее. Что тут непонятного?!

– А у меня бабушка в монастырь уходит! – снова похвасталась я.

– Зачем?

– Как зачем? – Теперь настал мой черед пудрить Пульхерии мозги, повторяя то и дело «как зачем?». – Молиться.

– А что, она дома не может?

– Странная ты, Пулька! Дома одно, а в монастыре-то – совсем другое! Там душу спасти можно!

– Куда ж это она на старости лет?!

– Подъезжай в субботу к 12.00 к ее дому. Она нам всем «до свидания» хочет сказать.

– Конечно, подъеду. Ну надо же! – все еще удивлялась она. – А про Михаила-то тебе Анжелка рассказала?

– Да. Только я не поняла: она собирается с ним сходиться или нет?

– Пока хвостом вертит, но кончится все равно тем, что они снова распишутся! Лично я против этого, но у Огурцовой, по-моему, просто нет другого выхода с таким количеством детей! Вообще мне кажется, что все с ума сошли! У меня ведь мамаша из Кишковерзстска вернулась на прошлой неделе!

– Нашла ребро? – затаив дыхание, с надеждой спросила я.

Если верить Пульке, то никакого ребра Вероника Адамовна не нашла. Мало того, она переругалась с Леонидом Михайловичем Протычкиным так, что пух и перья летели. Но это и понятно. Было б удивительно, если б истовый специалист творчества В.А. Жуковского не сцепился бы с фанатичной гоголеведкой. Схватка была, надо заметить, не на жизнь, а на смерть!

– Он пейвый начал! – жаловалась Вероника Адамовна Пульке.

Мамаша поведала Пульхерии, что она держалась до последнего, стараясь обходить острые углы в разговорах с литератором касательно того, кто больше внес в русскую литературу – Гоголь или Жуковский.

– Что ни говори, а Василий Андреевич повлиял на всю последующую русскую литературу! – начал первым жуковед. Тут Вероника Адамовна не выдержала – ей надоело молча сносить гнусные намеки на то, что Николай Васильевич пустая пешка, и она впервые дала отпор Протычкину:

– Чем? Чем это он повлиял? Уж не своим ли «Сельским кладбифем» со «Светланой»?

А он ей:

– Вы бы, Вероника Адамовна помолчали, а то припомню вам позорного «Ганца Кюхельгартена», которого ваш любимый Гоголь выпустил под псевдонимом Алов, а потом бегал как ошпаренный по городу и пытался скупить все экземпляры – видимо, самому стыдно стало за такую писанину!