Самое красное яблоко

«Мы должны уберечь нашу землю», – хотелось сказать мне. «Мы не должны гневить добрых соседей», – требовало сердце. Но король мой ждал иного ответа:

– Пришла пора нам учиться самим.

И Мортимер улыбнулся из последних сил.

В ту зиму силы оставили его вовсе: болезни следовали одна за другой, изматывая его, иссушая, и ясно становилось, что следующего Бельтайна он может не увидеть. Я гадала: уж не Гвинллед ли был причиной болезни деда, не он ли тянул из него силы, как в младенчестве – из отца? Но королевич не становился сильнее ли, крепче ли, выше – кожа его все так же призрачно белела в сумраке, а глаза все чаще и чаще краснели от слез. И я усовестилась, что его подозревала.

К весне хватка лихорадки ослабла, но силы к королю уже не вернулись.

– Прости, что покидаю тебя так рано, моя Джанет. – Огромного труда ему стоило улыбаться, но все же он пытался подбодрить меня и утешить. – Я так молил благую Хозяйку увидеть, как вырастет внук, оставить ему сытое, спокойное королевство, чтобы правление его было безмятежным. Но оставил – тебе – глупцов и заговорщиков, что таятся мышами в подполе.

Он сжал мои пальцы, и я коснулась губами ослабевших его рук, которые – о, я ясно помнила – совсем недавно были и нежными и сильными.

– Министры ко мне привыкли, и лорд Родерик меня поддерживает. Он поддержит и Гвинлледа – в память о вас.

– Пожалуй, лишь ему ты верить и можешь. Старый пес верен и честен и не будет плести паутину за спиной – для этого у него слишком мало лап. – Король горько усмехнулся, и взгляд его снова затянула поволока усталости. – Помни, что ты обещала: лишь моему потомку должен достаться трон. Знала бы, как это важно!

– Я знаю, – шепнула я одними губами, хоть и стыла в сердце уверенность, что в разные причины верим мы: он в покой в стране, я – в полные лазеек клятвы добрых соседей.

Разве могла я ему сказать, что наследник, на которого он так уповает, – из дивных соседей? Разве могла отпустить в посмертие с тяжелым сердцем? Я не сказала. Да и он бы не поверил.

Мой король угас еще до Остары и первых листьев и не видел уже тот вихрь бед, что обрушился на Альбрию с приходом весны. Серебряный мой венец почернел, и после похорон я надела траур, который с тех пор не снимала. На весеннее равноденствие я короновала Гвинлледа и осталась при нем королевой-регентом, черной и скорбной тенью за его плечом.

Недоброй королевой звали меня раньше. Королевой-вороной – величали теперь.

Если и были несогласные, то они промолчали: армия стояла за моим плечом, а Гвинллед быстро учился терзать и ваять чужие души без помощи чар.

И никто не заметил, когда сандеранцы покинули Альбрию – не до того было, – и никого не опечалило их отплытие.

А зря.

7

Теперь уже и не вспомню, с чего в тот год начались беды: с долгого утомительного зноя на Литу, когда обмелели реки и пожелтели всходы, или с мора, что прокатился по южным провинциям и щедрую взял добычу – к счастью, скотом, а не людьми. Но не успел ветер разнести пепел костров самой короткой ночи, а было уже ясно: нечем будет похвастаться на Мабон, некого заколоть к щедрым пирам Самайна.

После долгого спора с министром торговых дел я отменила на этот год подати, а лордов обязала позаботиться о землях своих и людях своих, чтобы стужа и голод не унесли уже человечьи жизни. Мало кому пришелся такой приказ по нраву.

По древнему обычаю Гвинллед объезжал все провинции, чтобы земля приветствовала своего господина, чтобы король видел, что досталось ему беречь. В иные годы все закончилось бы чередой пиршеств в замках лордов, что ранее склонили колени перед маленьким королем, да десятком выслушанных жалоб селян или мастеровых – показная милость с королевского плеча. Но тогда было не до пиршеств. И жалобы Гвинллед выслушивал у всех, кто к нему приходил, хмурился, сжимал темные, словно обожженные моей кровью губы, и злился бессильно, если помочь не мог.

Он обещал – но только если знал, что сможет исполнить обещанное. Он улыбался и утешал – если словами можно было хоть что-то исправить. А по вечерам спрашивал, сдерживая злые слезы:

– Недобрая королева, разве мало я делаю? Или делаю дурное? Я же вижу сердца их, и нет в них любви ко мне!

– Ты заложил краеугольный камень, а желаешь уже подняться на самую высокую башню. Лишь колдовская любовь возникает по мановению руки, по звучанию голоса, – говорила я, и «такую любовь твоя матушка щедро взращивала» оставалось непроизнесенным, – дивно расцветают такие чары, но и увядают быстро. Вспомни сам, не ты ли жаловался, что придворные о тебе забывают? Настоящие любовь и верность растут долго, иногда лишь к старости можно сжать их плоды, а ты лишь посеял семена благодарности.

Он и раньше неистово жаждал чужой любви, но в последний год эта жажда превратилась в одержимость. Может, потому он все время тянулся ко мне, что лишь меня от его чар защищало холодное железо, и потому от тихого огонька моей приязни было ему теплее, чем от пожара колдовской любви?