Самое необходимое

Он засунул блокнот обратно в карман, собрался было идти домой, но вместо этого опять включил настольную лампу. Скоро по стене снова маршировал парад теней: львы, тигры, медведи — кого только не было. Как сэндберговский[2] туман, на маленьких злобных ножках снова подползла депрессия. Голос опять начал говорить про Анни и Тодда. Через некоторое время Алан стал вслушиваться. Он слушал голос против своей воли, но... все внимательнее и внимательнее.

4

Полли разговаривала с Аланом, лежа на кровати, а когда закончила, повернулась на левый бок, чтобы повесить трубку. Вместо этого трубка выскользнула у нее из руки и брякнулась на пол. Сам корпус телефона медленно заскользил по ночному столику, явно намереваясь присоединиться к своей второй половине. Она потянулась к нему, но, вместо того чтобы схватить телефон, ее рука ударилась о край столика. Чудовищный приступ боли прорвал тонкую паутинку, которую натянуло над ее нервами болеутоляющее, и ринулся аж до самого плеча. Ей пришлось закусить губы, чтобы удержать крик.

Телефон упал со столика и разбился, издав «дриннь!» звоночком внутри. Ей был слышен длинный дурацкий гудок на оборванной линии. Он звучал так, словно рой насекомых вел радиопередачу на короткой волне.

Она собралась было поднять телефон не пальцами — этим вечером пальцы у нее вообще не сгибались, — а зажав в запястьях, как женщина, играющая на аккордеоне, но вдруг это тоже оказалось ей не под силу — даже такая простая вещь, как поднять упавший на пол телефон, оказалась не под силу, и она заплакала.

Боль накинулась с чудовищной яростью и стала грызть ее руки — особенно ту, которой она ударилась о край стола, — превращая их в разрывающиеся, пылающие обрубки. Она лежала на кровати, затуманенным взглядом уставясь в потолок, и плакала.

«Ох, я все бы отдала, только бы освободиться от этого, — думала она. — Я отдала бы все, все, все, что угодно».

5

Осенними вечерами в будни Мейн-стрит в Касл-Роке к десяти часам словно вымирала. Уличные фонари отбрасывали круги белого света на тротуары и фасады зданий, исчезающие в темноте, делая центр города похожим на опустевшие театральные подмостки. Можно было представить, как сейчас появится высокая фигура во фраке и в цилиндре — Фред Астер или, быть может, Джин Келли, — и станет танцевать, перепрыгивая от одного круга света к другому, распевая о том, как одиноко бедному парню, когда любимая девушка дает ему отставку, а все бары закрыты. А потом в другом конце Мейн-стрит появится еще одна фигура — Джинджер Роджерс или Сид Чаррис[3] — в вечернем платье. Она пройдется в танце к Фреду (или Джину), напевая о том, как одиноко может быть девчонке, когда любимый парень бросил ее. Они увидят друг друга, замрут в артистичной паузе, а потом станцуют вдвоем перед зданием банка или перед «Шейте сами».

Вместо этого на Мейн-стрит показался Хью Прист.

Он не был похож ни на Фреда Астепа, ни на Джина Келли, на другом конце Мейн-стрит не было никакой девушки, предвкушающей романтическую встречу с ним, и он явно не танцевал. Он пил — это да, причем пил очень упорно, в «Пьяном тигре», начиная с четырех часов дня. И на данной стадии веселья даже простые шаги были для него сложными трюками, не говоря уже о танцевальных па. Он медленно тащился от одного кружка света к другому, и тень его следовала за ним по фасаду парикмахерской, «Западного авто», проката видеокассет. Он слегка раскачивался, уставясь красными глазками прямо перед собой, а его большое брюхо выпирало из-под голубой, пропахшей потом майки (спереди на ней был нарисован огромный омар, а под ним надпись: «Птичка штата Мэн»), как большой грязный мешок.

Фургон-пикап, принадлежащий отделу общественных работ Касл-Рока, на котором он ездил, стоял неподалеку от грязной парковочной стоянки у «Тигра». За Хью Пристом уже числилось несколько дорожных проколов, и после последнего, в результате которого его лишили на шесть месяцев водительских прав, этот ублюдок Китон со своими прихвостнями Фуллертоном и Самыоэлсом, а также с их шлюхой Уильямс ясно дали ему понять, что их терпение подошло к концу. Следующее нарушение скорее всего закончится окончательным лишением прав, а значит, и неизбежной потерей работы.

Пить Хью не бросил — никакая сила на свете не могла его заставить, — но принял компромиссное решение: больше не пить за рулем. Ему стукнул пятьдесят один год, и было уже поздновато менять работу, особенно с его длинным алкогольным послужным списком, волочащимся за ним, как жестянка, привязанная к собачьему хвосту.

Вот почему он сегодня шел домой пешком, и дорога, мать ее, была неблизкой, и еще был один служащий в отделе общественных работ по имени Бобби Дугаз, которому придется дать завтра кое-какие объяснения, если только он не захочет вернуться домой с работы без нескольких зубов.

Когда Хью миновал закусочную «У Нэнси», стал моросить дождь. Это не улучшило его настроения.