Самои

Народ с председателем согласился, заулыбался, закивал. Архип сказал:

— Дураков в особых домах держут и к нормальным людям не пускают. Извёлся ты, Семён Фёдорович, с лица спал. Пожалел бы себя-то чуток, отдохнул — всех делов не переделать, всем не угодишь.

— Это верно. Как меж двух огней живу. Помню, карапузом задумал кататься на льдине. Залез с шестом, толкаюсь. А она — хряп! — и пополам, расходится под ногами. Я орать. С берега кричат: "Прыгай на одну!" Я бух на одну половину, шест потерял, да меня баграми вытянули. Вспомнил почему? Работа моя такая: стою на двух льдинах: району надо угодить и народу потрафить, а они, как те льдины, в разные стороны…

Семён Фёдорович и Егорке понравился. Хороший мужик, подумал, глядя на него любовно. На телогрейке у председателя не хватало пуговиц, выдраны "с мясом", да и не привык он застёгиваться, всегда ходил нараспашку.

Из ворот вышла Нюра Журавлиха, накинулась на мужа:

— Ты пошто, старый, меня срамишь принародно? Ирод!

— Што да пошто… Зубатиться с тобой не собираюсь, — спасовал одноногий перед хозяйкой.

Ещё один человек подвернул к Журавлёву дому. Диковатый взгляд, копна рыжих волос, на висках выцветших от седины. Баландин Василий Петрович, по-уличному — Краснёнок. В Гражданскую войну чуть не до смерти был порот колчаковцами, и с той поры возомнил себя народным заступником, критиковал любую власть во всяком её проявлении. Местной оппозицией называл его Гагарин и избегал с ним дискуссий. Председателев изводитель, называли его селяне и всячески поощряли, подзуживали, надеясь — дураку проститься.

— Агитацию проводим?

— Тоже работа, — хмуро отозвался Гагарин, высматривая пути отступления.

— Ну, дак конечно, начальство оно завсегда языком гораздо. Нет, говорю, среди вашего брата охотников до ручного труда. Вот раньше как бывало…

Как бывало раньше Егорка не услышал. Мать показалась в воротах Фёдорова дома, машет рукой, зовёт:

— Дык ты чё? Ну-к, в тепло, гусёнок краснолапчатый.

И не холодно совсем: октябрьское солнце прогревает. Но Егорка не спорит, сразу подчиняется, потому что не хочет, чтоб все видели, какая мать пьяная.

За столом тоже только её и слыхать. Всё бы ничего, кабы мать не нахваливала Нюрку самым грубым образом: и красавица-то она писаная, и чистотка, и рукодельница, и доброты редкостной — нищенку не пропустит, чем-нибудь наделит. А здорова: сроду не чихнёт, износу ей не будет, даже если каждый год по ребёночку выкатывать будет. Алексей и Нюрка сидели растерянно-загадочные, а Фёдор хмурился и отворачивался.

Нюрка, проводив своего солдата, цвела и пела, ожидая новой встречи. А мать, должно быть, кляня себя за пьяную откровенность, хмурилась и ворчала.

— Ишь дверью-то хлопает, — обращалась она к Егорке.

— А всегда так у бесстыжих, — поддакивал тот. — Когда виноваты, не каются, а пуще голову задирают.

Нюрка терпела, терпела и рассердилась на них. А мать с оскорблённой ехидцей урезонивала её:

— Вот скажу, скажу Алексею, какая ты есть.

Хоть молода Нюрка ещё, Наталья Тимофеевна иной раз пускалась с ней в откровенности. Мало ли у вдовы невзгод, о которых хочется рассказать, чтобы на сердце полегчало. А теперь, как отрезало. В одной избе живут, как свекровь со сношкой. Алексей приезжает, будто солнце встаёт — мать добреет, Нюрка притихает. Егорка замечал, Нюрка рядом с Алексеем сама не своя становится. Ладонь на шею положит — не унырнёт, плечи руками окружит и на грудях пальцы сцепит — не выпростается, с поцелуем сунется — губ не уберёт. Ровно ко всему этому относилась.

Егорка привязался к Алексею за его рассказы. Умел он находить какие-то удивительные слова и рисовать ими из обыденной жизни увлекательные и запоминающиеся картины, порой страшные…

… - Мужикам покос в тягость: от зари до зари литовками машут, бабам да ребятишкам в радость: на ягодниках пасутся, грибы собирают, и от дела не отлынивают — сено ворошат, согребают, скирдуют. Люблю я, грешный, деревенскую жизнь! Мальчишкой рос в большой семье последышем, капризным, норовным. Любил поуросить, чтоб своего добиться. Порастеряли мама с тятей детей своих в лихие годы — в войну да голод. Как один остался, построжал. Раньше без материного веления щепоть зерна курям не брошу, а потом всё хозяйство на меня легло. Но это было после. А сначала был мор. Тиф и голод унесли моих сестрёнок и братовьёв. Отец выжил тогда, хоть и надорвался. Слава Богу, до второго голода не дожил, А матери не повезло. Меня-то в армии кормили, а ей сполна довелось лиха хлебнуть. Летом жара на корню спалила зелень, зимой холода — болота аж до дна промёрзли. Почти вся рыба погибла, и скот, который не прирезали, пал. Люди с воды, будто с жиру пухли. Я видел…