Самокрутка

Шипов расхохотался и, поставив в угол вычищенное ружьё, вымолвил:

— Да. Это верно. Ты оттуда заразу перенёс...

— Это я от Семёна Гурьева заразился. Тот ведь первый горлан. Давай-ка спать лучше, хозяин. Да вот что ещё. Коли мне к тебе переходить на житьё, то мы штраф положим. Как кто помянет Григория Орлова, или Ивана Антоныча, или что-либо — так сейчас с того алтын, либо два — штрафу...

— Благое дело! — раздался из третьей комнаты густой бас. — Я вот сколько слушаю вас и заснуть не могу.

Это был голос капитана Гринёва.

Шипов добродушно рассмеялся. Сержант, напротив, сумрачно прибавил:

— А ведь мне завтра в пять часов вставать.

Чрез полчаса в квартире Шипова была полная тишина и слышался только здоровый храп толстяка-хозяина.

Большой дом на поляне, в которой Борис Борщёв не захотел войти, был занят на время коронации измайловцами, братьями Гурьевыми, по близости расположенья их полка по обывательским квартирам. Дом отыскал и нанял третий брат, Семён Гурьев, капитан ингерманландского полка, прибывший в Москву заранее. Вместе с ними поселился на квартире первый и давнишний их друг, Хрущёв, тоже измайловец. На пути в Москву они пригласили сержанта Борщёва, не знавшего, где ему остановиться.

В этот вечер, как и всегда, у Гурьевых было до пятнадцати человек офицеров разных полков. Кой-кто играл в карты на двух столах. Червонцы в кучках, новые колоды и мелки, перемешивались на столах. Пол же был буквально засорён ещё с утра мятыми и рваными картами.

На этот раз играющих было мало, так как главный запевало азартной игры — ингерманландец Гурьев был занят иным. Он беседовал с новыми гостями, любезно угощая их чаем, закуской, вином и какой-то едкой пастилой по имени "Турка", возбуждавшей жажду и которую уничтожали офицеры в огромном количестве, по неволе обильно запивая вином.

Беседа старшего хозяина часто переходила в спор, и Гурьев горячо доказывал своё мнение. Изредка присоединялся к нему Хрущёв, но тотчас же отходил, так как в сумерки явился к нему брат, узнав его адрес от Борщёва. Пётр Хрущёв, на минуту подходя к гостям, вставлял в беседу несколько крепких бранных слов или грубоватых шуток на счёт нового правительства в особенности на счёт Орловых. Затем он снова ворочался в другую горницу, где сидел "рябчик" — брат его Алексей.

Новых гостей, появившихся в доме Гурьевых, было всего двое: капитан московского драгунского полка Победзинский и молодой преображенец, сержант Лев Толстой. Оба они познакомились с Гурьевыми уже здесь, в Москве.

Победзинский сидел ещё с сумерек, всё собираясь уезжать и всё увлекаясь разговором.

Между этими двумя гостями не было ничего общего. Сержант Толстой, молодой и красивый малый, с умным лицом, был очевидно, даже внешним видом, фигурой и приёмами, юноша из хорошей дворянской семьи. Победзинский, с кривым носом, с большими беловатыми глазами и коричневым цветом лица, а в особенности пронзительно крикливым голосом — сильно смахивал на филина.

Первый, юноша, был бы довольно симпатичен на вид — если бы не его лукавый взгляд. Второй же, с его фигурой и сильным польским акцентом, который удивил даже унтера Конькова — был почему-то чрезвычайно антипатичен.

Это заметил тотчас самый младший из трёх братьев Гурьевых — Иван. После появления драгуна и первых же слов, произнесённых им, — проницательный и молчаливый Иван поморщился на Победзинского.

Только около полуночи в доме Гурьевых стало тихо. Гости уехали, товарищи разошлись по соседним домикам и в квартире остались одни хозяева, т. е. три брата и Пётр Хрущёв. Все собрались ложиться спать.

— А Борщёва нет? — спросил старший из братьев — Семён.

— Нету, не ворочался, — ответил кто-то.

— Никак, нет-с! — заявил денщик Хрущёва. — Они давно приехамши. Я видал, Коньков их лошадь водил по полянке.

— Где же он?

— Видно, опять к Шипову ночевать ушёл! — сказал Иван Гурьев.

— Не любятся сержанту наши беседы! — усмехнулся Хрущёв. — Молодость! Пустота! Ротозейство...

— Нет... Он умный. За что его корить! — сказал Александр Гурьев. А у него зазнобушка здесь в Москве. Приехал, виделся небось. Нацеловался. Может и поплакал.

— Поплакал? Отчего?

— Да ведь зазнобу-то его — за него не отдают, ждут, чтобы из сержантов офицером стал. А то может и вовсе не хотят — будь хоть генерал.

— Почём ты знаешь? Он тебе сказывал? — спросил. Хрущёв.

— Нет. Он ничего не сказывал. А я знаю потому что он всю зиму в Питере, нет, нет, да и вздохнёт. Говорят ли о ком, что жениться не может, либо отказали сватам, либо девица не любит — Борщёв глаза навострит. Заговорил я раз с ним об самокрутке, какая, с год тому, во Пскове была. Мне воевода рассказывал. Ну, меня Борщёв просто разиня рот слушал, будто удивительное что. А потом закричал: вот это любое дело. Молодца!.. Я и догадался, что у него такое на душе, лежит камнем.

— А какая самокрутка? — спросил с пренебрежением ингерманландец Семён Гурьев, которому все беседы казались тратой времени, когда не касались политики.