Самокрутка

Жара, духота, и опять всё-таки — хоть и сухо, — а как можно ручаться — что вдруг выедешь и пойдут дожди да ливни... Экипажи поломаешь, застрянешь где-нибудь, лошадей поморишь... А помилуй Бог, в тёмную ночь, безлунную, да вывернут где-нибудь на косогоре, да вверх тормашкой поставят карету. Ведь убьют — просто убьют!.. Зимой дорога гладкая, наезжанная, по маленькому морозцу, — по первопутке особливо, — ехать гораздо приятнее! Не путь, а удовольствие! И живо до Москвы доскачешь, не то, что по грязи невылазной тащиться, по рытвинам, да промоинам, где, того гляди — беда! Летом не в пример возможнее убиться до смерти...

И вот летом барыня, взираючи "на мыслях» на зимний путь, хвалила его, говоря, что летом в деревне приятнее: и овощи, и грибы тут, да и хозяйство тоже — посев, сенокос, уборка хлеба и всё такое. Хозяйский глаз нужен!.. Зимой же тоска и дела никакого...

Ну, а зимой опять барыня хвалила летний путь и боялась метелей в поле и погибели среди сугробов без покаяния.

И выходило, что в Москву поехать — "шутки плохие".

Так из года в год и прособиралась Настасья Григорьевна, ровно пять лет, вплоть до коронации государыни. Но и это торжество не сдвинуло бы помещицу каширскую с насиженного за 25 лет родного места. Главное, что понудило добрую барыню решиться на путешествие, были иные причины.

Сын её, Борис, единственный из трёх сыновей, оставшийся в живых, был в Питере. Давно не видала она его, и сердце наболелось об нём. Что-то он, бедный, одинокий в Питере? Сирота — сиротой. Не с кем слова молвить. Молиться Богу, поди, разучился. Да и есть ли ещё там храмы Божьи. Что он, сердечный, без уходу родительского. Небось высох, замучен службой да начальством.

И матери по зарез хотелось повидать сынка, которого она не видала ещё ни разу в его военном платье.

А тут нежданно случилось событие чрезвычайное.

Вдруг явился посланец, нарочный от Артамона Алексеевича, который вызывал племянницу в Москву, по особому, тайному и самонужнейшему делу.

Но главное было ещё другое. Когда Настасья Григорьевна, овдовев, собралась в Москву, единственный ребёнок при ней, — дочь Агаша — была только по 12-му году, худая, длинная девочка, с бледным лицом и вечно разинутым ртом... Пока мать собиралась ехать в Москву — дочь, незаметно для неё, да и для себя, стала 17-летней девицей-невестой, на которую уже начинали поглядывать и заглядываться соседи и их сынки-недоросли. Один раз вдруг зашла речь об сватовстве...

Настасью Григорьевну это сватовство будто разбудило.

"И впрямь Агаша ведь невеста!!" — подумала она.

Но тотчас же Настасья Григорьевна решила, что для её Агаши — племянницы князя Лубянского, жених в Кашире ещё не народился. Таковой есть и отыщется скорёхонько в самой Москве, а то из Питера приедет. Важный, чиновный, с орденом на шее, с вотчиной в целый уезд.

Но для этого, хочешь не хочешь, а в Москву надо ехать!

Может быть Настасья Григорьевна прособиралась-бы ещё пять лет, а Агаша вышла бы замуж за сына одного их соседа, Васю Баклашева, который ей уже давно защемил сердечко и в тайных девичьих грёзах давно являлся суженым-ряженым. Но нагрянул этот гонец от князя и привёз барыне большущее письмо. — Настасья Григорьевна три дня читала его вместе с батюшкой-иереем, — узнала, что у дяди самонужнейшее дело до неё. Она, яко единственная его родственница, обязана перед Богом и людьми явиться в помощь и, стало быть, должна тотчас лететь в Москву, чуть не на ковре-самолёте. А ещё кстати, — сказывает гонец, дорога хорошая. А дни в Белокаменной наступают торжественные, прописывает и дядя-князь: — священное коронование новой Государыни Императрицы Екатерины Вторые.

А дочь Агаша так распрыгалась, чуть не до потолка, от радости побывать в Москве — что если не выехать — девица заболеет с горя.

— Ах, ты, Творец Небесный! Ведь ехать?! — думала и говорила смущённая барыня.

И после пятилетних сборов, Борщёвы, мать и дочь, выехали и доехали.

XXI

Мать сержанта не знала, конечно, того, что знала вся Москва, т.е. о случившемся в доме князя, с год назад, в начале прошлой зимы. Настасья Григорьевна ежедневно ждала тогда сына к себе, ещё в начале осени, на побывку, и не дождалась. Она чуть не заболела вдруг, узнав, что сын, прогостив у дяди своего, пропустил весь отпуск и должен был вернуться в полк, не повидав матери и сестры и не побывав на могиле отца. Но как и почему всё это произошло, Настасья Григорьевна не знала. Были тёмные слухи, через одного дворового человека князя, которого видел в Туле староста Борщевский; но рассказ и догадки не имели смысла. Или дворовый болтал сдуру, да со зла, или староста переврал слышанное. Выходило даже так, что князь чуть не прогнал из дому внука за какую-то обиду и в синод на него жаловался самому митрополиту.

— Всё то враки. Была бы этакая беда — дядя Артамон Алексеич отписал бы, решила тогда Борщёва. Да и Борис мой не из этаких оглашённых. Он — дворянин, да умница.

Князь, ожидавший племянницу, ничего не сказал дочери об её приезде, но однако в доме было всё готово к приёму гостей.