Самолет без нее

Конечно, такое случается — в обычной семье растет необычный ребенок. Бывают же чудеса. Именно это я повторял себе, пытаясь заглушить бушевавшие в душе сомнения. Цветок пробивается сквозь асфальт. В провинциальной школе объявляется вундеркинд. Чем не олицетворение французского варианта американской мечты о талантливом самоучке, который, преодолев все препоны, сам, без чьей-либо помощи становится студентом самого престижного университета и в самой скромности своего происхождения черпает силы и вдохновение для продвижения вперед? Как говорится, начинает с низкого старта и обгоняет соперников, искренне гордясь своими корнями? Еще бы, домашняя «тюрьма» наложила на него свой отпечаток, навсегда сделав его не таким, как другие — все эти папенькины сынки, рожденные в самых богатых парижских кварталах и учившиеся в дорогущих частных школах. А его толкает вверх сознание, что он вышел из гущи народной и он несет память о своем прошлом, как знамя. Да он и сам превращается для родных и близких в знамя. Наш младшенький-то, а? Может, бедняки потому и заводят столько детей? Увеличивают шансы вытянуть счастливый билетик?

Ладно, заканчиваю свои грошовые рассуждения на тему социального детерминизма. Собственно, я и пустился в них только потому, что хотел показать вам, до чего заметной фигурой стала Эмили в квартале Полле. Эта далеко пойдет, говорили про нее. И опекали как могли. Больше всех, разумеется, Николь. Можно только догадываться, какие подозрения терзали ее разум, отравляя счастье восхищения внучкой.

Имела ли она право гордиться Эмили? На самом ли деле этот чудо-ребенок — ее внучка? Миновало семь лет, десять лет, но тень трагедии продолжала витать над семейством Витралей. Если малышка — действительно Эмили Витраль, то — да, Николь была готова возблагодарить судьбу за спасение девочки, да еще какой девочки! А если она — Лиза-Роза де Карвиль?.. Тогда получается, что суд совершил ошибку и обрек ее на жизнь в чуждой среде…

Скажу честно: глядя на Эмили и сравнивая ее с остальными жителями рыбацкого квартала в Дьеппе, я не мог избавиться от мысли, что передо мной — инопланетянка, попавшая в Нью-Йорк, или Тарзан, потерявшийся в джунглях, или Гулливер среди лилипутов.

«Ничего странного тут нет, — иногда спорила со мной Николь. — Девочка растет не в обычной семье, а с бабушкой. Конечно, она будет отличаться от других детей».

В ее словах была доля истины. Но только доля.

Когда Эмили исполнилось одиннадцать лет, она начала заявлять о своих правах. Нет, она ничего не требовала. Просто говорила вслух, до чего ей хочется где-нибудь побывать, увидеть хоть что-нибудь еще кроме утесов Дьеппа. Заняться чем-нибудь интересным. Например, музыкой. Не только потому, что у нее были ярко выраженные музыкальные способности, и не потому, что учителя в музыкальной школе в один голос твердили, что она должна больше играть. Нет. Всего лишь потому, что она сама испытывала такое желание. Даже не желание. Потребность.

Расклад был прост. Эмили не сможет совершенствоваться в игре на фортепиано, если у нее дома не будет инструмента. Если не будет заниматься по несколько часов каждый день. Маленькая Эмили, помимо прочего, обладала редким даром убеждения. Она обошла с рулеткой в руках гостиную. И сделала вывод: если телевизор переставить в угол, а диван сдвинуть в сторону, пианино поместится. И будет очень красиво смотреться. Сверху, на крышку, можно будет поставить вазу и хрустальную пепельницу, привезенную с ярмарки в Бреле.

Оставался вопрос цены.

Пианино стоило тридцать тысяч франков. Или — двадцать тысяч, если покупать подержанное.

Николь Витраль только всплескивала руками:

— Пианино! Деточка моя, да мне на вашу одежду денег еле хватает! Чтобы свозить вас на неделю в Сен-Кэ, я весь май и весь июнь работала по воскресеньям. А к школе сколько всего нужно купить! И еще за музыкальную школу платить! До десяти лет ты училась бесплатно, но теперь хорошая жизнь кончилась. А ты говоришь, пианино…

Эмили не спорила. Она все понимала. В свои одиннадцать лет она была не по годам взрослой. Во всяком случае, мне казалось, что она все понимает. После того разговора она ушла к себе в комнату. Комнату, которую они делили с Марком. Из-за тонкой стенки до Николь донеслись звуки флейты. Это была дешевая блок-флейта, доставшаяся в наследство от Марка. Единственный музыкальный инструмент в доме. Николь узнала мелодию — это была песня Гольдмана «Лейденштадт».

От тоски у нее сжалось сердце.

Когда Марк вернулся со стадиона, он нашел бабушку сидящей на диване с заплаканным лицом. Марку тогда было тринадцать лет. Он не знал, что должен делать. За стенкой Эмили играла на флейте. Играла красивую мелодию. Только грустную.

Николь посадила Марка рядом с собой и крепко обняла его.

— Никогда не завидуй Эмили. Понимаешь? Никогда.

«Само собой, — подумал Марк. — С какой стати он будет ей завидовать?»

— Мы с тобой будем жить, как жили всегда. Главное, помни, что Эмили — твоя младшая сестра.

Ну ясное дело. К чему она клонит?