Самолёт на Кёльн. Рассказы

– «Да» в смысле «нет», – сказал Гаригозов.

– Ну, тогда я сам ее махану, – размахнулся Канкрин.

Но Гаригозов мощно вцепился ему в рукав.

– А дети? – свистящим шепотом заявил он.

– Какие дети? – опешил Канкрин.

– Дети под окошком пройдут, а в них бутылка попадет.

Канкрин впечатался в Гаригозова тяжелым взором и жутко скрипнул зубами. Гаригозов молчал.

– Давай… болт с ней, – наконец отозвался он. – Выльем в раковину.

– Не могу, не могу! – Канкрин снова заплакал и стал гулко лупить себя кулаком по туловищу. – Не могу, боюсь, сердце не выдержит.

– Что же делать будем, Сереженька? – тоскливо спросил Гаригозов.

– Не знаю, Витек, – тоскливо ответил Канкрин.

Ну и когда Неля Ивановна, прослышав о трезвых доблестях мужа, поднималась сияющая по лестнице, имея в счастливых руках бутылочку легкого сухого и ароматнейший торт «Прага», то задержало ее на площадке дружное пение:

Нам года не беда, Если к цели идем мы большой. Оставайтесь, друзья, молодыми…

Она распахнула плохо запертую дверь. Гаригозов солировал, а Канкрин вторил, вдохновенно дирижируя при содействии печального селедочного скелета.

Никогда! Никогда! Никогда не старейте душой!

Все трое остолбенели.

ПОД МЛЕЧНЫМ ПУТЕМ, ПОСРЕДИ ПЛАНЕТЫ

Из письма к институтскому другу

А еще я тебе скажу, дорогой Сашок, что в нашем дорогом героическом многоквартирном доме, откуда ты маханул с распределения, как фрайер, а я остался, как якобы герой, то там в этом доме живет громадное множество хороших людей, которых вовсе нет нужды перечислять поименно, пофамильно, согласно профессиям, потому что ты их, во-первых, всех как облупленных знал, а во-вторых, потому, что ты открой любую газету, и там они все уже есть под рубрикой «Простые люди», то есть, прости, «Простые труженики». Кто варит сталь, кто варит борщ, который нам с тобой не есть, кто тачает, так сказать, сапоги, а некоторые даже, как твой покорный слуга, укрепляют завоевания научно-технической революции и двигают ее вглубь до самого крайнего бесконечного предела, сидя за письменным столом своей шлакоблочной конторы (построили нам таки новое здание, рано ты сбежал с переднего края пятилеток). Потому что да я ж и сам хват! Достиг, как ты знаешь, громадных успехов. И не важно каких! Всем доволен, все имею, с той женой развелся, а вот только нету у меня телефона, как будто телефон уж это такая нематериалистическая вещь, чистый продукт идеализма и экзистенциализма Льва Шестова, что уж его никак невозможно ухватить за провод чистой рукой, как ни пытайся и к кому ни ходи.

Вот почему, ты понимаешь, Сашок, тут настает вечер, а электрического свету нету, – вот почему я и злюсь, бегая по своим богатым (от слова Бог!) комнатам в темноте и безвестности. Так-то бы – по уму – позвонить куда надо да кого-нибудь налаять. Глядишь, и засияет освещение. А тут – томись, и, как поется в народной песне – ни помыться, ни сварить! На календаре числа не видно, на часах – часов. Да куда ж это годится, Сашок?!

В величайшем р-раздражении (помнишь, как нам доцент Клещ говорил про ультра-р-революционеров?) я выскочил на темную лестницу и аукнулся с какой-то прошмыгивающей мимо меня фигурой, пришедшей в наш светлый мир из Гоголя.

– Здравствуйте, здравствуйте, – ответила фигура-харя, оказавшаяся, как ты сам понимаешь, женой этого козла Макара Сироныча.

– Ох, и не узнал я вас, Фекла Евлампиевна, богатой вам быть, – естественно, как в том анекдоте про Рокфеллера, сказал я.

Эта зараза захихикала, но я ей тут же и говорю:

– Но дорогая, насколько я информирован (это я шучу), у вас ведь проведен телефон. Так скажите вы, прелесть, Макар Сироныч не звонил еще насчет света?

Как-то ее это телефонное напоминание насторожило.

– А что раззванивать-то? – сурово отвечает мне сироновская баба. – Чинят-починят. Вон они, видишь-понимаешь, дня им не хватило…

А я-то тут и сообразил, что не далее как третьего дни я в пьяном виде кричал, что существуют еще у нас и сейчас буржуи, которые под себя гребут, паразиты, и что у всех у них есть телефоны.

Ладно. Я тогда, Сашок, вышел на улицу и замер.

Потому что, понимаешь, Сашок, больно было глазу. Ибо, дорогой, близ нашего многоквартирного дома простые рабочие люди, сибирские парни, развели громаднейший костер и что-то там такое чинили и копали, похожие на статуи, эти простые обветренные рабочие суровые парни в простых брезентовых робах и того же материала рукавицах.