Самолет уходит в ночь

Штурманом сегодня у нас капитан Леша Майоров. Он вернулся из госпиталя, где после тяжелого ранения лечил ногу. Теперь Майоров заметно прихрамывал, носил ортопедический сапог.

— Подходим к цели, — докладывает штурман.

Задача наша была сбросить бомбы на линию железнодорожного полотна у одного из вокзалов Варшавы. По данным разведки, там скопилось значительное количество техники и живой силы противника. И точно — эшелоны, эшелоны, эшелоны.

Отбомбились мы удачно. И, сделав несколько заходов над объектом, обстреляли цель из пулеметов. Да так увлеклись, что и патронов не осталось. А лететь домой далеко. Мы поняли: поступили опрометчиво. Теперь наш бомбардировщик совсем беззащитен. К нашему счастью, на обратном пути фашистские истребители не встретились. Иначе было бы нам худо.

Вернулись из полета. Боевое донесение оформили. Все как положено, причем лично командиру полка. А он и спрашивает:

— Как самочувствие экипажа?

— Нормальное, — говорю.

Как будто кто-то из нас, командиров экипажей, когда-либо как-то иначе отвечал.

— Нормальное?..

— Нормальное...

— А я вот думаю, что ненормальное! — вдруг заявляет он.

Я — в растерянности. Да руки — по швам. Мгновенно прокрутил в памяти все, что делал экипаж» последнее время. Как будто не должно быть претензий. И вдруг словно о крапиву ожегся. «Наверное, узнал командир о том, что мы снижались над целью! Но кто же доложил? Мы ведь в боевом донесении не написали, — лихорадочно раздумывал я. И вдруг понял: — Наверное, оружейники. Они-то увидели, что вернулись без единого патрона. Но ведь мы могли их расстрелять и на маршруте. По истребителям...

— Чего скис? — увидев мое состояние (не умел я прятать своих эмоций: что в голове, то и на лице), удивленно спросил командир.

— Да, виноваты, конечно, — выдавил я.

— В чем виноваты?

— Да в том, о чем вы спрашиваете. Знаете...

— Ничего я не знаю... Говорю, что не все нормально, вот почему: налет у вас самый большой, последнее время летали интенсивно, потому на несколько дней отдых хочу дать. Заодно техники машину посмотрят, ремонт сделают.

Я слушаю, да не слышу... Свое думаю: «Ну, влип. Купился. Не зря говорят, что на воре шапка горит».

— То, что вы знаете, а я не знаю, — неправильно, — вспомнил мои слова командир, — я тоже должен знать.

Пришлось все выложить. До деталей. Что было сказано мне, приводить здесь не буду. Если кратко — влетело порядком. Выскочил из штаба и думаю: «Фу! Хорошо, что несколько дней на глаза командиру не буду показываться».

Но через полчаса я снова стоял перед ним. Неожиданно узнал, что сегодня идет самолет на Киров. И возвращается через несколько дней. У меня же отдых! А в Кирове родители.

— Не видел я их уже более двух лет, — так объяснил командиру и попросил разрешения слетать домой.

— Ну что же, давай, — позволил он. И добавил, улыбнувшись: — Но смотри, за столом у отца береги БК. Не увлекайся. За один вылет все не расходуй.

— Все будет в норме! — четко заверил я командира.

И вот первая за годы войны встреча с отцом. С матерью. С сестричками. Далеко-далеко от нашей Луганщины.

— Ничего, скоро будем там, — радуется отец. — На заводе говорят, что уже скоро.

Смотрю на отца, моего пятидесятилетнего Игната Максимовича — старого солдата, еще времен первой империалистической и гражданской войн, и вспоминаю. Не так уж много рассказывал он о себе. Но я знал, что я сын красногвардейца. Гордился этим. А узнал об этом не от отца, а в школе.

— Саша Молодчий, ты почему не идешь на завтрак? — спрашивает меня учительница.

— А почему я?

— Детям красногвардейцев, участников гражданской войны, в школе бесплатные завтраки...

Домой летел так, что и ветру меня не догнать. А потом еле дождался отца с завода:

— Пап, ты красногвардеец?

— Было дело...

— А революцию видел?.

— Видел. В Петрограде видел.

— А как ты там оказался?

— Солдатом служил. С фронта пригнали, чтобы мы против революции были. А мы всем полком за революцию.

— А потом?

— Что потом? Воевал в гражданскую. Банды ликвидировали. Вот и все тут, — подмигнул отец, натянул фуражку мне на глаза и добавил: — Подрастешь, Саша, расскажу.

— А когда?

— На следующий год. Когда во втором классе будешь...

Да так и не рассказал. Много, очень много не рассказал. И тогда, в детстве. Да и в тот мой приезд в Киров — тоже. Уже после войны как-то, взглянув на мои две Звезды, отец достал из своего глубокого тайника (настолько глубокого, что и мне, пацану, каждую щель в доме проверившему, был он недоступен), Георгиевский крест.

— Вот, Александр Игнатьевич, — сказал тогда, — и моя солдатская награда, кровью добытая. Эту награду и наша революция признала.

Взял я в руки отцовский Георгий, и волнение — к сердцу. Точь-в-точь как свои когда получал. А отец видит мое состояние, в шутку переводит:

— Грудь — в крестах, а голова — не в кустах, как видишь. — И добавляет: — Была еще медаль серебряная» да хлеб в двадцатые годы за нее выменяли...

В Кирове отец работал сменным мастером на заводе.