Самолеты уходят в ночь

— Посмотри влево, сама увидишь.

Я склонила голову за борт. На земле кто-то мигал нам карманным фонариком.

— Это Гриша. Мы заранее условились и так вот иногда «встречаемся».

— А как же насчет единственной и неизменной любви к бомбежке? Доложить, что ли, Евдокии Яковлевне?

— Посмей только!

— Ну и что же, всю войну так и будете перемигиваться? Или иногда встречаетесь?

— Какие сейчас встречи? Переписываемся через полевую почту. Расстояние пять километров, а письма неделями ждешь. Возмутительно!

— А ты их сбрасывай на поле. Пусть с фонариком ходит и ищет.

— Да ну тебя! — рассердилась Катя. — У тебя все шуточки. Напрасно только я свой секрет выдала. Еще проболтаешься, а тогда девчата прохода не дадут.

— Успокойся, никто не узнает. А тебя я буду регулярно доставлять к милому, пока не проболтаешься сама. Но, если Бершанская узнает о наших ночных вояжах, чур, тебе одной сидеть на губе.

Так пришла к Рябовой большая, настоящая любовь. Катя заслужила ее, и я радовалась за подругу. Но иногда почему-то на меня находила грусть. Не от зависти, нет! Это была хорошая, легкая грусть, навеянная хотя и чужим, но близким мне счастьем, грусть, полная девичьих надежд и ожиданий того, что и твое счастье бродит где-то, может быть, совсем рядом.

Вскоре меня постигло большое горе. Оно надолго выбило из колеи, еще больше ожесточило.

Это случилось в декабре. Ночь выдалась нелетная — на море бушевал шторм, плотные черные тучи низко ползли над оголенной землей. Не переставая шел крупный снег вперемешку с дождем. Мы с унылым видом сидели в землянке и предавались невеселым мыслям.

Сквозь вой ветра донеслось тарахтение грузовика. Спустя несколько минут снаружи обрадованно крикнули: «Передвижка!». В полк привезли новый кинофильм «Два бойца».

В самой большой землянке на стене повесили простыню, установили киноаппарат. Всем хотелось попасть на первый сеанс, поэтому народу набралось столько, что яблоку негде было упасть. Передних совсем притиснули к экрану, а сзади все напирали.

— Да что, землянка резиновая, что ли! — ворчали счастливчики.

— Ничего, растянется! — задорно кричали в дверях. — Раз-два — ухнем!

Глядишь, и еще два — три человека втискивались в землянку. Точь-в-точь, как в Москве в часы «пик», когда все устремляются на работу и через силу вталкиваются в вагоны метро. Одним словом, набилось нас как сельдей в бочке, рукой пошевелить невозможно. Но началась картина, и стало как будто совсем сносно.

Удивительное дело, сам воюешь и вроде бы не замечаешь войны. А вот со стороны все выглядит иначе, как-то значимей, и удивляешься, и восхищаешься, и сердце щемит от того, на что обычно и внимания не обращаешь. Значит, искусство действительно как бы очищает, просветляет твои мысли и чувства, пропуская их через свое волшебное сито.

Затаив дыхание я смотрела на мелькавшие на экране знакомые картины фронтовой жизни, и сердце наполнялось благодарностью и любовью к простым людям, волей судьбы ставшим солдатами.

И вдруг в дверях громкий голос:

— Чечневу на выход!

Нехотя выбралась я из землянки, на секунду задержалась у порога. Артист Марк Бернес только что взял в руки гитару и запел:

Шаланды, полные кефали,
В Одессу Костя приводил…

Лица Бернеса я уже не видела — его заслоняла притолока. Двигались по струнам только пальцы, и тихо, задушевно звучал голос:

…Синеет море за бульваром…

Я подавила вздох, вышла из землянки, и сырая промозглая тьма сразу окутала меня. Постояла немного. В ушах все еще звучал голос артиста, и мне представлялось спокойное, сверкающее под солнцем море, то самое море, над которым я летаю теперь почти каждую ночь и которое сейчас с грохотом, яростно долбит обрывистый берег за кромкой аэродрома.

Спасибо тебе, Марк Бернес, за простую песенку. Я не дослушала ее до конца, но то, что слышала, вошло в меня и наполнило сердце большой любовью, вселило в него мужество и веру в таких людей, как Костя из Пересыпи. Не ведая того, ты этой песней поддержал меня в самую трудную минуту моей жизни. Когда я читала в тускло освещенной комнатке штаба письмо, извещавшее о смерти отца, мне все еще слышался голос артиста, звучала в ушах мелодия песни, виделись суровые лица тех, кому «до смерти четыре шага».

Долго ли я стояла в оцепенении, не знаю. Но хорошо помню двойственность ощущений. С одной стороны, словно далекое видение, в дымке мне представлялось, как «синело море за бульваром», и тут же рядом темный леденящий провал — смерть самого дорогого на свете и близкого мне человека. Он был мне не только отцом, но и товарищем, настоящим, большим другом.

Отец много видел и много знал, несмотря на то, что был простым малообразованным рабочим. Он гнул спину на богатеев, участвовал в Октябрьской революции, бил контрреволюционеров в гражданскую войну, потом теми же руками помогал расти Советской власти. «Нашей с тобой власти, Маринка», — как он часто говорил мне.

Нам не очень легко жилось, но я ни разу не слышала от отца слов недовольства. Помню, он страшно сердился, когда кто-нибудь жаловался, сетовал на трудности.