Саморазвитие по Толстому

Гораздо позже я выяснила, что мне не стоило так сразу отождествлять себя с Тургеневым. Жалеть его особенно не за что. Хотя он безумно любил свою эпизодическую пассию, которая не собиралась ради него отказываться от другой своей жизни, это не мешало его параллельным связям со многими другими женщинами. Совсем не мешало. Как пишет в своей биографии [50] Ярмолински, Тургенев считал, что ему лучше пишется, «когда страница согрета пламенем легкого романа». Биограф добавляет: «Нужно относиться к любой женщине как к потенциальной любовнице: талант питается разнообразием, а не удовлетворением». (Это слова Ярмолински, не Тургенева. Но тем не менее. Отношения Тургенева с Виардо не помешали появлению на свет как минимум одного ребенка от другой женщины.) Может быть, вот в этом и была моя ошибка. Я могла продолжать любить Дара Господня, сын Дара Господня, мучиться от того, что он меня не любит, но при этом завести кучу других бойфрендов. Мне ни на секунду не приходило в голову, что разнообразие могло решить мою проблему. В то время я бы решила, что от этого все станет еще хуже. Наверное, поэтому я и не русский драматург.

Впрочем, чем больше я узнавала о Тургеневе, тем больше понимала, что он очень нравится мне как человек (несмотря на его донжуанство, которое, полагаю, можно считать нормой для писателя- аристократа в девятнадцатом столетии). Не получая удовлетворившей бы его взаимной любви от Полины Виардо, он не получал особой любви и за свое творчество. «Месяц в деревне» приняли в лучшем случае прохладно. Великий режиссер Станиславский назвал пьесу «скучной и непригодной для постановки», хотя до этого сам ее поставил и сыграл в ней роль Ракитина. Довольно обидно! Человек выбирает пьесу для постановки, играет в ней ведущую роль и, несмотря на это, считает пьесу ужасной. Такова была жизнь Тургенева — его талант не ценили.

И все же момент наивысшего признания случился еще при его жизни. Как пишет биограф и переводчица Розамунд Бартлетт, было время, когда Тургенев считался единственным великим русским писателем. В 1880-е годы Тургенев был популярнее в переводах и известнее, чем Толстой. Бартлетт цитирует английский литературный журнал Saturday Review, который в 1905 году писал: «Мы не забыли, как напомнили о его [Толстого] существовании одному первостепенному американскому романисту, большому почитателю Тургенева, который, судя по всему, не был склонен считать, что в ближайшее время люди оценят талант Толстого». Этим романистом почти наверняка был Генри Джеймс [51]. И он сказал, что лучше читать Тургенева, чем Толстого. Неплохая рекомендация.

Однако вскоре славу Тургенева затмили Толстой и Достоевский — как на родине, так и за границей. Когда я начинала изучать русский язык в середине 1990-х, он был совершенно не модным; я взяла в руки «Месяц в деревне» и начала его читать по чистой случайности — думала, что это несложное чтение (а его роман «Отцы и дети» мне читать не хотелось, хотя именно он был в списке обязательной литературы). В университете Тургенева тоже никто особенно не любил и не ценил, даже самые ненормальные преподаватели, которые были без ума от Чехова (тоже не очень популярного в те времена автора). Тратить на него слишком много времени считалось пошлым, в отличие от писателей-авангардистов двадцатого века. Тургенева считали слабым и второстепенным.

Сегодня он не то чтобы совсем забыт: он известен как драматург, его пьесы популярны на сцене и экранизируются в кино. Но он не входит в число общепризнанных небожителей. Такая судьба стала результатом его позднего творчества, когда Тургенева, поначалу известного как единственный голос России, внезапно стали считать «слишком западным». Эти кодовые слова означали, что писатель уделял слишком много внимания эстетике своих романов и слишком мало — моральным и духовным принципам героев. Вирджиния Вулф писала, что его ценили «больше за формальное мастерство, чем за анализ политической или общественной жизни». «Формальное мастерство» — это кодовые слова, означающие, что автор пишет о человеческой природе, мире вокруг, любви и цветах, вместо того чтобы писать о Боге и о том, почему необходимо освободить крепостных. (Это немного несправедливо по отношению к Тургеневу: он выступал за отмену крепостного права и писал об этом.) Короче говоря, Тургенева стали ставить в один ряд с Генри Джеймсом, Хемингуэем и Флобером. Он слишком не похож на Толстого с Достоевским, чтобы считаться по-настоящему русским писателем. Это было — и остается — секретом его очарования, но и его проклятием.