Саморазвитие по Толстому. Жизненные уроки из 11 произведений русских классиков

Оба эти родственных понятия воплотились в эпическом романе Пастернака «Доктор Живаго». У Юрия Живаго самая что ни на есть русская душа. Он в меру сил пытается выжить, борясь с судьбой. Роман начинается со сцены похорон, настолько же короткой, насколько и угнетающей. Хоронят мать Юрия. Ему десять лет. Гроб опускают в могилу, комья земли стучат по крышке, над закопанной могилой вырастает холмик. Юрий забирается на него, поднимает голову, словно собираясь завыть как волчонок, и заливается слезами. Это классический пастернаковский прием: описать место действия, расставить декорации с живописными элементами и дать волю чувствам. Думая о «Докторе Живаго», я всегда вспоминаю эту сцену и единственные похороны в России, на которых мне довелось присутствовать. Я мысленно возвращаюсь в тот день всякий раз, когда думаю о своих отношениях с Россией. Никогда в жизни, ни до, ни после, я не чувствовала себя настолько чужой.

День, когда я на собственном опыте испытала русскую идею «судьбы», начался возмутительно рано, с приглушенного, отдаленного стука в дверь в полшестого утра. Звук с трудом доходил до моего сознания, как будто под водой. Я крепко спала и видела странные бредовые сны. Через год после того, как меня окрестили «маленькой ВИП» во время моей первой поездки, я вернулась в Санкт-Петербург на год по университетской программе обмена, чтобы преподавать английский и, как я надеялась, в совершенстве овладеть русским. Перед отъездом я посмотрела «Сияние»[13]. И это было ужасной ошибкой. Во-первых, я ненавижу фильмы ужасов – они начинают меня преследовать даже при самой спокойной жизни. Во-вторых, общежитие на северо-западе Петербурга, где меня поселили, было очень похоже на гостиницу из фильма с длинными плохо освещенными коридорами и мигающим светом на потолке. Если кто-то захотел бы совершить убийство, замести следы и написать на зеркале «РЕД РУМ» кириллицей[14], общежитие было для этого самым подходящим местом. Я постоянно ощущала дурные предчувствия, тревогу и ужас от того, что жила в этом месте, которое больше походило на декорации из пропагандистского фильма 1970-х годов о коммунизме, чем на настоящее общежитие. Я просыпалась по ночам в поту от кошмаров, в которых Джек Николсон кричал на меня по-русски.

Атмосфера и так была психологически напряженной. Она усугублялась тем, что никто из тех, кто отвечал за нашу группу из дюжины юнцов – будущих преподавателей английского, не имел ни малейшего понятия, что вообще происходит. Нам сообщили, что вскоре у нас будет встреча с «методистом». Мы представляли себе стопки библий и молитвословов. Руководительница нашей группы сказала, что понятия не имеет, откуда вдруг взялся этот религиозный аспект нашей стажировки, но не хочет задавать слишком много вопросов. Впоследствии выяснилось, что русское слово «методист» означает всего лишь преподавателя методик преподавания и не имеет никакого отношения к методистскому вероучению Джона Уэсли. В ожидании дальнейших инструкций я бродила по пустым местным магазинам, закупая ментоловые сигареты, оптовые партии туалетной бумаги (так как это был более-менее единственный доступный товар, я ожидала, что он тоже скоро станет дефицитным) и по-своему замечательные сшитые вручную советские лифчики – все это за очень небольшие суммы в рублях. В это время погибла моя подруга. Не близкая, но тем не менее подруга.

Утренний стук в дверь не был неожиданностью. Несколькими днями раньше до меня дошла новость о том, что девушка, с которой я была знакома, покончила жизнь самоубийством. Ей было, наверное, восемнадцать или девятнадцать. Мне тогда было двадцать. Я не знала Машу близко, но считала ее подругой, и она мне очень нравилась. В нашей группе, только что приехавшей из Англии, я была одной из немногих, у кого уже были друзья в Петербурге – я познакомилась с ними, трижды посетив город. Впервые я приехала в Россию годом раньше в отчаянной попытке понять наконец русский язык, после того как почти провалила экзамен в конце первого курса в университете.