Саморазвитие по Толстому

Жизнь молодых петербуржцев, с которыми я подружилась в начале 1990-х, была непростой. Дружить со мной им тоже было непросто. Я была олицетворением чего-то экзотического и привлекательного. Для некоторых я была потенциальным источником денег, или подарков, или — вот это на самом деле было нужно всем! — джинсов, в идеале Levi’s. У меня однажды состоялся ужасный диалог со студентом, которому я преподавала английский. Он спросил, что я собираюсь подарить своему (украинскому) бойфренду на Рождество. «Джинсы», — ответила я, не подумав. Повисла неизбежная неловкая пауза, во время которой мы оба думали о том, что мне не стоило это говорить. Он ответил со значением: «Мне бы тоже пригодились джинсы». Очень неудобно. Я понимала, что мои отношения с некоторыми из тех друзей были искусственно близкими, просто из-за моего статуса иностранки. Но мы нравились друг другу и иногда неплохо проводили время вместе. И все же эти отношения были странными, односторонними. И уж к чему я точно не была готова в этих обстоятельствах, как лингвистически, так и эмоционально, так это к смерти, особенно к самоубийству человека моего возраста.

Моими первыми реакциями были шок и сочувствие Машиной маме (которую я видела всего один раз), а также беспокойство об остальных друзьях, которые знали Машу с детства. Но еще у меня возникла такая мысль: «Все они живут очень тяжелой жизнью. А Маша радовалась жизни. Это должно заставить их задуматься». Еще мне пришло в голову, что произошедшее очень характерно для российской жизни (хотя это было несправедливо). Я прожила в Англии два десятилетия и не была знакома ни с одним человеком, который бы покончил жизнь самоубийством. Я провела в России меньше двух недель, и один из дюжины людей, с которыми я была знакома, свел счеты с жизнью.

У меня были смешанные чувства относительно Машиной смерти и посещения ее похорон. Мне казалось, что мое присутствие будет неуместным — я не была ее близкой подругой и вообще была иностранкой, чужой. С другой стороны, я понимала, что присутствие иностранца, наверное, понравится ее друзьям и родственникам и что кто-то из наших общих друзей захочет, чтобы я там была. Это может стать утешением. Но может быть расценено и так, как будто я навязываюсь. Я совершенно не понимала, как себя вести. Скоро стало понятно, что все ожидают моего присутствия, и если я не пойду, то обижу всех. (Наряду с «судьбой» и «душой» концепция обиды в России занимает особое место. За отказом в любой мелочи может последовать: «Ты меня обижаешь».)

Странно, но сейчас я не помню, какими причинами объяснялось Машино самоубийство. Помню, что в тот момент меня очень сильно занимал этот вопрос. Меня бесила моя неспособность понять все, что мне говорили по-русски, и ограниченность моего словарного запаса. Хорошо помню, как кто-то сказал то, что я смогла понять: «Просто не хотела больше жить». За этим последовало пожимание плечами, которое как бы говорило: «Ну, ты понимаешь». Полагаю, что, будучи

подростками, мы все думали, что да, понимаем. На самом деле мы не понимали ничего. Через много лет я узнала о книге Светланы Алексиевич, нобелевского лауреата из Белоруссии, «Зачарованные смертью», об эпидемии самоубийств в этой стране вскоре после распада Советского Союза. Алексиевич объясняет это тем, что для многих людей жизнь стала слишком неопределенной и непонятной и они просто не могли этого больше выносить. Многие оказались в ловушке коммунистического проекта и ощущали падение этой идеологии как личную трагедию. Маша плохо сочеталась с этим образом мыслей. Она была красивой девушкой с пышными формами и настолько кукольным лицом, что оно казалось почти комичным. У нее были пухлые розовые щеки, которые делали ее похожей на матрешку, и темно-русые пышные кудрявые волосы. Она была веселой, дружелюбной, милой и невинной. Мне до сих пор трудно поверить, что ее самоубийство было преднамеренным поступком, а не своего рода криком о помощи.